в одном только кресте господнем, а где и когда суждено смертному вступить в единоборство с лукавым – решать не ему, а господу богу.

Но теперь Симон чувствовал неодолимую потребность выразить свою благодарность всевышнему каким-то необычным способом, от полноты своей души. Мать рассказывала ему, что он появился на свет в день рождения девы Марии, и ему захотелось теперь выразить богородице свое благоговение какой-нибудь особенной молитвой, какую он не произносил в обычные дни. В те далекие времена, когда он еще служил факелоносцем, придворный писец переписал для него прекрасную молитву, и вот Симон разыскал старый клочок пергамента.

Теперь, по прошествии многих лет, он подумал с угрызением, что в свое время собирал эти маленькие клочки пергамента с молитвами и выучивал их не столько ради господа и его пресвятой матери, сколько для того, чтобы угодить королю Хокону. Так поступала вся придворная молодежь, потому что у короля, когда ночами его мучила бессонница, была привычка расспрашивать факелоносцев, что они помнят наизусть из душеспасительного учения.

Много воды утекло с тех пор… Королевская опочивальня в каменных покоях королевского двора в Осло. На маленьком столике у изголовья постели горит одинокая свеча – ее пламя освещает увядшее, с тонкими чертами, лицо пожилого мужчины, покоящееся на красных шелковых подушках. Когда священник, закончив чтение молитв, уходил, король часто сам брал книгу и читал ее, прислонив тяжелый фолиант к согнутым коленям.

Поодаль, у огромной печи, на низеньких скамейках сидели факелоносцы – Симону почти всегда выпадало нести службу вместе с Гюнстейном, сыном Инге. Юноши любили пост в опочивальне: в печи горело ровное пламя без дыма, высокие сводчатые потолки и стены, сплошь затянутые коврами, сообщали покоям какой-то особенный уют. Но юношей быстро начинало клонить ко сну: сначала им приходилось слушать чтение священника, а потом ждать, пока заснет король; а это случалось обычно не раньше полуночи. Когда король почивал, факелоносцам дозволялось по очереди бодрствовать и спать на скамейке между печной стенкой и дверью в приемную. И вот, подавляя зевоту, они нетерпеливо ждали, пока король смежит глаза.

Иногда король вступал с ними в беседу – это случалось не часто, но если государь обращался к ним, его голос звучал несказанной приветливостью и добротой. А иногда он читал им вслух какое-нибудь изречение или стихи, какие, по его мнению, могли принести пользу молодым людям и послужить к спасению их души.

Однажды ночью Симон проснулся, услышав, что король окликает его по имени; стояла кромешная тьма: свеча догорела. Мучимый стыдом, Симон раздул уголья и зажег новую свечу. Король лукаво засмеялся со своего ложа:

– Неужто Гюнстейн всегда так безбожно храпит?

– Да, государь!

– А ты принужден делить с ним ложе? Ну, тогда ты вправе требовать, чтобы тебя хоть изредка посылали дежурить с кем-нибудь другим, кто учиняет меньше шума во время сна.

– Благодарствую, государь… Но мне это не помеха, государь мой король.

– Однако ты ведь, должно быть, просыпаешься, Симон, когда над самым твоим ухом раздаются этакие громовые раскаты, не правда ли?

– Да, ваша милость, но в таком разе я даю Гюнстейну тумака и переворачиваю его на другой бок.

Король рассмеялся.

– Вам, молодым людям, еще не понять, что такой крепкий сон – величайший дар божий. Вот когда ты доживешь до моих лет, друг Симон, может статься, ты припомнишь мои слова…

Это было давным-давно, но свежо в памяти Симона – однако так, будто это не он, а кто-то другой служил факелоносцем при дворе короля…

Однажды, в начале рождественского поста, когда Кристин сидела дома совсем одна – сыновья в это время свозили в усадьбу дрова и мох, – она с изумлением увидела, что во двор верхом въехал Симон Дарре. Он явился пригласить ее и сыновей погостить к ним на рождество.

– Ты сам понимаешь, Симон, что мы не можем к. тебе приехать, – спокойно ответила Кристин. – В душе своей ты с Рамборг и я можем сохранять дружбу, но люди не всегда вольны в своих поступках, ты ведь сам должен это понять.

– Неужто ты хочешь сказать, что даже не приедешь к сестре своей, когда ей придет время лежать на полу на соломе?

Кристин сказала, что молит бога, чтобы роды сошли благополучно, к радости обоих родителей.

– Но я не могу нынче обещать тебе, что приеду!

– Тогда соседи придут в изумление, – с жаром сказал Симон. – Ты слывешь в поселке искуснейшей повитухой, Рамборг – твоя сестра, и вы обе – хозяйки двух самых больших поместий в округе.

– За последние годы в больших поместьях по соседству народилось немало детей, и никто не приглашал меня в повитухи. Давно прошли те времена, Симон, когда никакое торжество не считалось достаточно пышным, коли на нем не присутствует хозяйка Йорюндгорда. – Заметив, как он опечалился ее словами, она добавила: – Кланяйся Рамборг и передай ей, что я приеду, чтобы помочь ей, когда настанет срок, но на рождество не жди меня, Симон.

Однако на восьмой день рождества Кристин встретила у обедни зятя, который приехал в церковь без жены.

– Нет, Рамборг здорова, – объяснил он. – Но она осталась дома, чтобы отдохнуть и собраться с силами, потому что завтра она с детьми едет на юг, в Дюфрин… Санный путь теперь отличный, Гюрд настоятельно звал их погостить, ну, а раз уж Рамборг спит и видит эту поездку…

На другой день после праздника обращения святого Павла Симон Дарре в сопровождении двух слуг переправился на север через озеро Мьёсен. Холода стояли лютые, но Симон не захотел отложить поездку: он стосковался по дому; решено было, что домочадцы выедут следом за ним на санях, как только немного потеплеет.

В Хамаре Симон встретил своего знакомца Виг-лейка, сына Поля, из Фагаберга, и в дальнейший путь друзья отправились вместе. Добравшись до Хамара Малого, они заехали на небольшой постоялый двор с харчевней. Когда они сидели за едой, какие-то пьяные торговцы мехом ввалились в трактир и затеяли между собой драку; в конце концов Симон, не утерпев, поднялся с места и разнял их, но один из пьяниц нанес ему ножом удар в правую руку ниже локтя. С виду рана была не больше царапины: поэтому Симон не обратил на нее никакого внимания, но хозяйка трактира все-таки настояла, чтобы он позволил перевязать ему руку.

Симон проводил Виглейка до его усадьбы и остался там на ночлег. Мужчины спали в одной кровати, и Симон проснулся ни свет ни заря оттого, что приятель беспокойно метался на постели. Виглейк несколько раз выкрикнул имя Симона, тогда тот разбудил его и спросил, что с ним такое.

Виглейк не мог в точности припомнить свой сон.

– Но сон был страшный, и он касался тебя. Одно я помню хорошо: здесь, в горнице, стоял Симон, сын Рейдара, и звал тебя с собой; я видел его так явственно, что мог бы пересчитать все веснушки на его лице.

– Я охотно купил бы у тебя этот сон, – полушутя-полусерьезно заметил Симон. Симон, сын Рейдара, был его двоюродный брат по отцу, и отроческие годы они были закадычными друзьями; но тот Симон умер тринадцати лет от роду.

Когда поутру мужчины сели за стол, Виглейк заметил, что Симон не застегнул правого рукава своей рубахи. Рука опухла и покраснела в запястье. Виглейк указал на это Симону, но тот только посмеялся в ответ. А когда чуть позже Виглейк посоветовал другу задержаться на несколько дней в его усадьбе и подождать жену – у Виглейка не выходил из головы его сон, – Симон, сын Андреса, ответил чуть ли не с досадой: