которая купалась в золотистых лучах заходящего солнца, по небу проплывали белые облака, роились комары над ручьем, ивы склонились у дороги. Капли дождя сверкали на траве, на листве, они звонко капали со старой черепичной крыши пасторского дома. Гроздья белой сирени свешивались через изгородь, а телеграфные провода, золотые от солнца, походили на струны арфы.

Мы вошли в рощицу. Я всегда очень любила это место. Одной стороной сюда примыкало кладбище. Среди изумительной шелковистой травы под лиственными деревьями цвела хрупкая нежно-зеленая адокса мускусная.

Мы уселись на камень. Мимо него проходила дорожка к кладбищу.

Все это время Отто был молчалив. Он долго сидел на камне, упершись локтем в колени и спрятав лицо в ладонях, пока наконец не промолвил: «Ты знаешь, есть нечто важное. Я чувствую, что я должен сказать тебе это». Он запнулся, а потом продолжал: «Я… Я не был… я знал других женщин раньше… Тебе это кажется ужасным, я вижу это по твоему лицу, — добавил он. — Я понимаю, тебе это должно казаться ужасным. Я никак не мог заставить себя сказать тебе это прежде. Ты этого, естественно, не понимаешь, и я не могу объяснить… и простить меня ты, конечно, не можешь».

Я хотела возразить, но он не дал мне говорить.

«Правда, этого не было в последние годы. С тех пор как умерла моя сестра Лидия — ты знаешь, фру Йенсен. Она была так несчастлива в браке. Бывало, что я позволял себе кое-что… Но только до смерти Лидии. Это — то, чего тебе не понять… Для молодого мужчины… Это не так-то легко…»

«Отто, не говори ничего больше».

«Неужели ты считаешь, что все это настолько ужасно?» — произнес он, вставая.

Я тоже поднялась. Меня охватило чувство смущения за самое себя; я была потрясена. Ведь я никогда не задумывалась ни о чем таком с тех пор, как стала невестой Отто, хотя еще несколько лет назад любила поразглагольствовать о том, в чем мужчина должен признаться своей будущей жене и т. д. и т. п. Многие тогда об этом рассуждали, и у меня выработались свои взгляды на этот счет. Но когда Отто стал признаваться мне и я увидела, как ему это тяжело, как он серьезно относится к таким вещам, мне стало вдруг так стыдно, что я не смела поднять глаза. Никогда, никогда я бы не стала у него выпытывать ни о чем таком, меня это просто не интересует. Главное, чтобы он принадлежал мне, восхищался мной, ласкал и целовал меня; чтобы я могла опереться на его широкие сильные плечи… и я отнюдь не охотилась за его душой, не стремилась проникнуть в нее.

«Нет, нет, Отто, не говори ничего больше. Милый мой, разве я имею право на подобную откровенность? Ведь я-то сама и не предполагала расписывать все свои сумасбродства, каяться во всех своих сквернах, мелочных мыслях и наклонностях и даже не подумала, в отличие от тебя, о том, насколько следует исправиться мне, вступая в брак с тобой».

"Тебе? О Марта, моя Марта. Говори мне обо всем, о чем тебя тянет рассказать… Я уверен, что теперь вполне могу понять тебя. Но я прошу тебя, говори мне только то, о чем тебе действительно хочется поведать мне как близкому другу, но ничего большего я не требую. И не считаю себя вправе расспрашивать. Мы ведь знаем, что можем доверять друг другу и так сильно… так сильно любим друг друга, ведь правда?

О, ты даже не представляешь, насколько сильно мое чувство к тебе, потому что ты смогла так отнестись к этому".

И, тесно прижавшись друг к другу, мы пошли вдоль старинной мокрой аллеи, на нас падали сверкающие на солнце капли, а я была смущена и несказанно счастлива оттого, что Отто так восхищался мной.

«Скорей бы уж мы с тобой поженились», — сказал Отто после долгого и страстного поцелуя, такого, что у нас перехватило дыхание. По дороге домой я ощущала снисходительную жалость по отношению ко всем встречным влюбленным парочкам.

К нам на свадьбу приехали отец Отто и его зять. Моему свекру казалось, что все делается не так. Он считал, что нам следовало приехать к ним в Лейтен и венчаться там, раз моих родителей нет в живых. Но ведь мы с Отто уже гостили в Лейтене на Пасху, и мне там совсем не понравилось. И хотя его родные очень старались быть приветливыми со мной, я поняла, что они надеялись, что Отто женится на богатой, а меня сочли «задавакой», но, Бог видит, я изо всех сил старалась выглядеть тихоней и скромницей, насколько это было возможно. Сам Отто был настолько мил, деликатен и заботлив по отношению ко мне, что все остальное имело так мало значения и поездка все-таки оставила приятное впечатление; и к тому же моя золовка Хелена оказалась милейшим существом.

Мы сочетались браком в ратуше, а потом был устроен обед в Гранд-отеле, в этом мне помогли две мои подружки; все удалось на славу, так что и мой свекор, и муж Хелены Томас Нурдрос пришли в самое веселое расположение духа, а тут и подошло время нам с Отто прощаться со всеми.

Вернувшись в свою комнатку, чтобы сменить свое роскошное голубое платье и лаковые ботинки, я увидела, что хозяйка уже начала здесь уборку. С постели было снято белье, скатерть свернута на краю стола, а мои вещи сложены в углу, вечером их должны были перенести на нашу с Отто квартиру.

Переодеваясь, в порыве сентиментальности я обронила несколько слезинок. В тот момент, когда я застегивала пуговицы на платье, вошел Отто; он забыл постучать.

«Извини, я просто хотел поторопить тебя, ведь уже почти четыре часа».

Он принялся упаковывать мой рюкзак, вынул оттуда часть вещей и положил в свой. Под руку ему попались кое-какие принадлежности дамского туалета, и он слегка покраснел.

«Надеюсь, ты берешь с собой достаточно чулок?» — спросил он, вновь затягивая ремни у моего рюкзака.

Погода была великолепной, и мы отправились пешком к хорошему знакомому Отто — купцу Хельгесену, который должен был отвезти нас в Ниттедал.

Усадьба Хельгесена с ее просторным двором, амбарами и сараями, колонкой в центре и голубями на крыше производила такое отрадное впечатление сельского уклада, что навеяла мне самые счастливые воспоминания детства.

«А я-то уже думал, что вы не придете, — сказал Хельгесен. — А это и есть ваша супруга, Оули? Вполне хорошенькая».

И он приветствовал меня крепким рукопожатием.

Во время поездки Отто беседовал с Хельгесеном об общих знакомых, жителях Ниттедала и Маридала, — никого из этих людей я не знала. Тем не менее и их беседа, и все остальное казалось мне таким милым и приятным, а суетная городская жизнь виделась отсюда далекой и нереальной. В усадьбах, расположенных по берегам озера Маридалсванн, стояли стога сена, кое-где уже начали жать рожь, и до нас доносился шум и стрекот косилок. Отто с Хельгесеном были совершенно поглощены разговором о видах на урожай. Когда мы въехали в лес, Отто молча сжал мою руку.

«Ну что же, желаю вам полного благополучия. Счастливо оставаться, Оули, и вам счастливо, фру!» — Хельгесен многозначительно улыбнулся.

И так молча мы зашагали по лесной тропе. Правда, Отто несколько раз оглянулся назад, спрашивая, не слишком ли быстрый темп он взял. Потом он заметил с сожалением, что буря повалила много деревьев, местами они даже преграждали нам путь, позднее он обратил внимание, что уровень воды в болоте уж очень высок. А один раз Отто остановился, чтобы нарвать букетик лесных фиалок, который протянул мне со словами: «Правда прелесть? Приколи себе на грудь. Они тебе так к лицу».

Было уже довольно поздно, и заходящее солнце начало золотить склоны холмов. Солнечные лучи то падали на тропу, по которой мы шли, то скользили по горному склону, внизу которого пенилась река, то сверкали на мокрых стволах берез и на зарослях ольхи. В лесу росло множество крупных колокольчиков и лютиков.

«Какие великолепные цветы», — произнесла я, и Отто обернулся ко мне.

«Тебе они нравятся? И впрямь хороши. Их растет так много возле нашего домика. Однако… вот это да, мостик-то снесло».

Мы подошли к небольшому водопаду, река здесь была уже и широкой и глубокой, а с одного берега на другой кто-то перебросил всего лишь одно бревно.

«Дай мне руку, — сказал Отто. — Но, милая моя, дорогая Марта, что с тобой?»

У меня вдруг так забилось сердце, я вся задрожала и побледнела. Моя рука была ледяной.

«Милая, неужели ты так испугалась?» — прошептал Отто.