едва плелась по улице с полузакрытыми глазами.

– А, вы получили-таки письмо, – сказала Йенни Винге. Она стояла в сенях почтовой конторы и ждала Хельге. – А теперь я покажу, в какой трамвай вам садиться.

– Благодарю вас. Как это любезно с вашей стороны.

Площадь была вся залита ярким солнцем. Воздух был холодный, но чистый. На улицах уже царила суета. Люди и экипажи сновали взад и вперед.

– Знаете, фрекен Винге, кажется, я не пойду домой. Я совсем не хочу спать. Я предпочел бы пройтись немного. Вы не сочтете меня навязчивым, если я предложу проводить вас?

– Ах, нет… Но как вы найдете потом дорогу домой?

– Пустяки! Ведь теперь уже светло.

– А впрочем, вы всегда найдете извозчика.

Они вышли на Корсо. Йенни называла Хельге дворцы и все время перегоняла его, так как шла очень быстро и ловко лавировала в толпе.

– Вы любите вермут? – спросила она. – Я зайду сюда и выпью.

Она залпом выпила стакан за мраморной стойкой.

Хельге не любил этот горько-сладкий напиток, но все-таки выпил, так как все для него имело прелесть новизны.

Йенни свернула в узкие улицы, где воздух был какой-то особенно сырой и неподвижный. Здесь солнце освещало только крыши высоких домов. Хельге с любопытством осматривался и любовался своеобразной картиной. По улицам сновали женщины с непокрытыми головами и смуглые ребятишки. В воротах были устроены маленькие окошки, в которые продавали фрукты и зелень. В одном переулке стоял старик и жарил на переносной плите пирожки. Йенни купила несколько штук и предложила Хельге. Но он отказался. Что же касается Йенни, то она ела пирожки с большим аппетитом, и ему стало тошно при одной мысли, что это жирное тесто могло бы попасть ему в рот, да еще после вермута и всего того, что они выпили за эту ночь. Да и старик, продававший пирожки, был очень грязен.

Они прошли через целый лабиринт узких улиц и переулков и наконец очутились перед красным домом за живой изгородью. В саду стояли стол и скамьи, а в углу была небольшая беседка.

Йенни поздоровалась, как со своей знакомой, со старушкой, появившейся в дверях.

– Вы будете завтракать, кандидат Грам? – спросила она.

– Что же, чашку крепкого кофе я выпил бы с удовольствием, да и хлеба с маслом…

Пока женщина накрывала стол, фрекен Винге вынесла в сад мольберт и краски. Потом она надела широкий халат, запачканный красками.

– Вы разрешите мне посмотреть вашу картину? – спросил Хельге. Йенни раскрыла полотно.

– Зелень слишком яркая, – сказала она, – придется исправить. Перспектива хороша.

Хельге посмотрел на картину с купами больших деревьев, но ничего особенного в ней не увидел.

– А вот и завтрак, – воскликнула Йенни, беря из рук женщины поднос. – Если яйца крутые, то я запущу ими ей в голову… нет, слава Богу!

Хельге не был голоден, ему хотелось выпить только чашку кофе, но оказалось, что ни кофе, ни масло к хлебу получить нельзя. Старуха подала только кислое белое вино, яйца и пресный хлеб. Но Йенни с удовольствием ела этот хлеб с сыром и запивала его вином, три яйца она съела в один миг.

– Как вы можете есть этот неаппетитный хлеб без масла? – спросил Хельге.

Она засмеялась:

– А мне он очень нравится. Ну, а что касается масла, то я почти и не видела его с тех пор, как уехала из Христиании. Здесь мы с Ческой едим его только в торжественных случаях. Дело, видите ли, в том, что мы должны очень экономить.

Он тоже засмеялся:

– Хороша экономия! Жемчуга и кораллы…

– Ну, маленькая роскошь… Мне даже кажется, что немножко роскоши необходимо. Дело не в этом. Мы, действительно, живем и питаемся очень скромно. Если позволим себе такую роскошь, как шелковый шарф, то после этого мы переходим на чай и сухари, а за ужином едим редиску, Нет, кандидат Грам, голодать – я никогда не голодала, но это еще не значит, что мне не придется испытать этого. Хегген голодал, но он все- таки придерживается моего взгляда. Лучше терпеть недостаток в самом необходимом, чем никогда в жизни не позволить себе маленькой роскоши. Ведь, в сущности говоря, для роскоши-то мы и работаем, к ней-то мы и стремимся… Когда я жила у матери, то самое необходимое у меня всегда было, но зато о роскоши не могло быть и речи.

Хельге улыбнулся:

– Я совсем не могу себе представить вас как человека, который знаком с материальными затруднениями.

– Но почему же?

– Право, не знаю, но вы так свободны, у вас такое твердое мнение обо всем. Когда вырастаешь в постоянной нужде, когда вечно слышишь о недостатке денег и о том, как бы свести концы с концами, тогда не позволяешь себе такой роскоши, как твердое мнение о том или другом. Так мучительно сознавать, что деньги – все, что они распоряжаются твоей судьбой.

Йенни задумчиво кивнула головой:

– Да, но нельзя этому уступать. Когда человек молод и здоров и умеет работать…

– Хорошо так говорить, но возьмите хоть меня, например. Мне всегда казалось, что у меня есть призвание к науке, и только этот путь мне и нравился. Я написал пару книжек, знаете, таких популярных, но теперь я работаю над серьезным сочинением… бронзовый век в Южной Европе. А пока я учитель и положение мое сравнительно хорошее, я инспектор в частной школе…

– А теперь вы приехали сюда, чтобы работать, так я поняла вас сегодня утром, – сказала она с улыбкой.

Хельге ничего не ответил ей на это и продолжал:

– Так было и с моим отцом. Он хотел стать художником– это было его призвание. Здесь, в Риме, он прожил целый год. А потом он женился… теперь у него литография… этим делом он занимается уже двадцать шесть лет. Мне кажется, что мой отец может считать свою жизнь пропащей.

Йенни Винге задумчиво смотрела на солнечные блики, ложившиеся на песчаную дорожку. Вдали виднелись зеленые луга и возвышались темные руины Палатина. Занимался теплый день.

– В таком случае, – сказала Йенни, закуривая новую папироску, – отец будет вашей моральной опорой. Он, наверное, понимает вас и не хочет, чтобы вы пустили корни в вашей школе, раз в вас сильно говорит призвание к другому.

– Не знаю. Во всяком случае он был очень рад, когда я вырвался сюда. Но… настоящей близости между мною и отцом никогда не было. Ну, а мать… она боялась за все, боялась, что я переутомлюсь, боялась за мое материальное положение, а также за мою будущность. Ну, а против матери отец никогда не пойдет. А между тем у них нет ничего общего, она никогда не понимала его. Она вся ушла в нас, детей, и ревниво охраняла нас от влияния отца. Да, она ревновала меня и к отцу, и к моей работе. И как я вам уже говорил, она боялась за мое здоровье и вместе с тем боялась, что я откажусь от места…

Йенни слушала его молча и изредка сочувственно кивала ему головой.

– Вот это письмо я получил сегодня от моих родителей, – продолжал Хельге. Он вынул письмо из кармана, но не распечатал его. – Ведь сегодня день моего рождения, – он улыбнулся: – Мне минуло двадцать шесть лет.

– Поздравляю! – фрекен Винге пожала ему руку. Она посмотрела на него почти так же ласково, как смотрела на фрекен Ярманн, когда та ластилась к ней.

Только теперь она обратила внимание на наружность Грама. Она заметила, что он был высокий, стройный, темноволосый, с маленькой бородкой. В сущности, у него были правильные черты лица и высокий, узкий лоб. Глаза у него были светло-карие с золотыми искорками, рот был небольшой, с выражением усталости и грусти.

– Я так хорошо понимаю вас, – сказала она вдруг. – Через все это и я прошла. Я была также учительницей до прошлого Рождества. Я начала свою самостоятельную жизнь гувернанткой, а потом