– Контадинские? Это особый сорт кораллов?

– Нет, это кораллы, которые носят контадины.

– Я не знаю, что такое контадины, – заметил с улыбкой Хельге.

– Контадина – это простая крестьянка. А бусы эти из больших темно-красных шлифованных кораллов. Мои – цвета ростбифа, и самая большая бусина вот такая, – и она сложила большой и указательный пальцы, чтобы показать, что коралл величиной с яйцо.

– Это, должно быть, очень красиво, – поспешил поддержать разговор Хельге. – Мне кажется, с такими кораллами на шее вы будете очень походить на настоящую контадину.

Фрекен Ярманн улыбнулась и сказала:

– Вы слышите? Как вам это нравится, господа?

– Ведь у вас и имя итальянское, – продолжал Хельге.

– Ах, нет. Меня так назвали в одной итальянской семье, где я жила в прошлом году. Они только слегка изменили противное имя, которое я должна была унаследовать от моей бабушки. Вышло по-итальянски, и я оставила это имя.

– Франциска, – сказал Алин вполголоса.

– Мне трудно было бы думать о вас иначе как о Франческе – синьорине Франческе, – заметил Хельге.

– Почему же не как о фрекен Ярманн? Это проще. К тому же мы не можем даже говорить друг с другом по-итальянски, раз вы не знаете этого языка. – Повернувшись к другим, она продолжала: – Йенни и Гуннар, завтра я покупаю кораллы.

– Ты уже давно собираешься купить их, но из этого так ничего и не выходит, – проговорил Хегген лениво.

Франциска нервно схватила портсигар Алина, но он не дал ей его. С минуту они с раздражением перешептывались, и наконец она отбросила от себя портсигар и крикнула:

– Джузеппе!

Хельге понял, что она приказала слуге подать папиросы. Алин вскочил.

– Фрекен Ярманн… милая… ведь я только… ведь вы сами знаете, что вам вредно курить так много.

Франциска встала, на глазах у нее были слезы.

– Ах, не все ли равно! Я во всяком случае иду домой.

– Фрекен Ярманн… Франческа… – Алин держал в руках пальто Франциски и умолял ее вполголоса.

Франциска вытерла глаза носовым платком.

– Нет… я пойду домой. Ведь все вы видите, что я сегодня совсем невменяема… Нет, нет, я пойду домой… одна… нет, Йенни, ты оставайся…

Хегген также встал. За столом остался сидеть один Хельге.

– Неужели ты допускаешь, что мы позволим тебе уйти одной глухой ночью? – сказал Хегген.

– Ах, вот как? Так ты хочешь запретить мне уйти?

– Да, самым решительным образом.

– Да замолчи же, Гуннар, – вмешалась Йенни Винге. Она отстранила обоих мужчин, и они молча снова уселись за стол. Йенни же обняла Франциску за талию и отвела ее в сторону. Она тихо и убедительно говорила с подругой, и немного спустя обе опять уселись за стол.

Однако настроение общества несколько упало. Фрекен Ярманн покуривала папиросы, которые ей подал слуга. На все уверения Алина, что его папиросы лучше, она только молча качала головой. Йенни велела подать вазу с фруктами и ела мандарины, время от времени вкладывая кусочки в рот Франциске, которая была очаровательна и напоминала обиженного ребенка. Алин не сводил с нее влюбленного взгляда, а Хегген разломал все спички на маленькие кусочки и сложил в апельсинные корки.

– Вы уже давно приехали сюда, кандидат Грам? – спросил его Хегген.

Хельге сделал попытку немного приободриться.

– Я уже привык отвечать на это, что приехал сегодня утром из Флоренции.

Йенни улыбнулась из вежливости, а улыбка Франциски была какая-то слабая.

В эту минуту в тратторию вошла молодая темноволосая девушка с непокрытой головой и с нахальным одутловатым, желтым лицом. В руках у нее была мандолина. За ней плелся маленький плешивый человек, одетый с дешевым шиком приказчика. Он держал в руках гитару.

Йенни заговорила с Франциской, словно с капризным ребенком:

– Посмотри-ка, Ческа, вот и музыканты пришли. Это Эмилия… теперь мы послушаем музыку.

– Как это приятно, – сказал Хельге.

Певцы затянули куплеты из «Веселой вдовы». У певицы был странный, очень высокий, ясный и металлического тембра голос.

– О, какой ужас! – воскликнула Франциска, точно пробуждаясь ото сна. – Это мы не хотим слушать. Пусть поют что-нибудь итальянское… «lа luna con palido canto» – не правда ли?

С этими словами она вскочила, подбежала к музыкантам и поздоровалась с ними как со старыми знакомыми. Она смеялась, жестикулировала, взяла гитару и слегка промурлыкала отрывки нескольких песен.

Итальянка запела. Раздалась очаровательная песенка под аккомпанемент металлических струн; припев все стали подпевать.

Йенни Винге повернулась к Хельге и спросила его со своей милой улыбкой:

– Ну, кандидат Грам, как вам нравится все это? Не правда ли, вино здесь во всяком случае очень хорошее?

– Да, великолепное. Да и помещение здесь необыкновенно колоритное.

Однако, как он ни бодрился, на него нашло уныние. Фрекен Винге и Хегген старались занимать его и заговаривали с ним, но он отвечал отрывисто и не был в состоянии поддерживать разговор. Тогда Йенни и Хегген начали говорить друг с другом о картинах. Шведский скульптор молчал и смотрел на фрекен Ярманн. Песня о любви с игривой и завлекательной мелодией как бы проносилась мимо ушей Хельге, неся радость и надежды другим. Обстановка, которая его окружала, была типично итальянская: пол был из красного кирпича, сводчатый потолок как бы опирался о толстую каменную колонну посреди комнаты, стены были выкрашены известью. Столы были, как это и подобает, некрашеные, сиденья на стульях соломенные, воздух был спертый и кисловатый – это пахли винные бочки, находившиеся за мраморным прилавком.

Вот оно – быть художником в Риме. Все было точь-в-точь, словно он видел перед собой картину или читал описание в книге. Только сам он был тут совершенно лишний, безнадежно лишний. И ему вдруг стало ясно, что он никогда не станет своим в этом кружке.

К черту все это, так и лучше! Вообще он не годится ни для какой компании, а в особенности для компании художников. Посмотреть только, как беззаботно берет Йенни Винге толстый, грязный стакан с темным вином!

Да, до сих пор он не знал настоящей жизни, он только мечтал и читал. А когда он встречал живых людей, то старался приноровить их к мертвым, выдуманным фигурам.

Хельге почувствовал, что голова у него кружится от выпитого вина. Он был рад, когда они вышли на улицу.

– Если вы теперь пойдете домой и ляжете, то завтра проснетесь с головной болью, – сказала фрекен Винге. Она шла рядом с ним, остальные ушли вперед.

– Послушайте, фрекен Винге, не находите ли вы, что я навожу только тоску на общество? Признавайтесь честно и откровенно.

– Нет, голубчик… вся беда только в том, что вы не знаете нас, а мы вас.

– Я трудно схожусь с людьми. Да, в сущности, я, кажется, и не способен как следует сойтись с кем- нибудь. Право, было бы лучше, если бы я не воспользовался вашим любезным приглашением и не пошел бы с вами. Знаете, чтобы уметь веселиться, надо упражнять себя в этом направлении, – и он сделал попытку улыбнуться.

– Совершенно верно. – Хельге услыхал по ее голосу, что она улыбается. – Я начала тренировать себя с двадцати пяти лет. И должна признаться, что вначале дело шло очень плохо.

– Вы? Я думал, что художники всегда… Кстати, мне никогда не пришло бы в голову, что вам уже двадцать пять лет. Я думал, что вы гораздо моложе.