утонут в криках радости и оглушительном барабанном бое, а он вместе с другими бросится вперед – искать каждый свое имя. Но этот одинокий миг перед дверями – разве хуже тех мечтаний только потому, что он иной? Зато он – настоящий. Его, Чеглока, отсутствие в толпе было своего рода присутствием в умах тех, кому его здесь не хватало, как присутствие утренней исчезнувшей толпы ощущается им сейчас в нищете ее отсутствия. Тишина и покой площади, нарушаемые лишь бессмысленным далеким лаем какой-то собаки, стуком колес по булыжной мостовой где-то поодаль да воркованием голубей, разыскивающих крошки на мостовой. Сверкающие цветные ленты бумаги шелестят на дверях, словно трепещущие крылья бабочек на булавках.
Чеглок чувствует, как шевелятся перья гребня, по нервам пробегает дрожь, будто он забрел во внешние энергии антеховского прибора или стоит, открытый электронному глазу вирта… а последнее, вдруг понимает он, на самом деле так, потому что у каждых ворот города есть невидимый страж, наблюдатель, включенный в Сеть Коллегией Виртуального Разума.
Он подходит поискать собственное имя. Должно быть не менее двухсот лент, закрепленных на дверях, то есть тысяча или больше имен. Каждая лента, кроме списка из пяти членов пентады, содержит дату и время отбытия, начиная с раннего утра завтра и дальше круглые сутки пять дней подряд, пока все паломники не уйдут из Мутатис-Мутандис.
Поскольку псионические силы, свойственные каждой из пяти рас, развиваются причудливо: у кого медленно, с перерывами, понемногу, а у кого сразу и без предупреждения, процесс их освоения идет неспешно, с трудом и насыщен опасностями. Бывают несчастные случаи, травмы, смерть. Когда начинают дрожать под ногами Фезерстонские горы, эйры взлетают в воздух, проклиная неуклюжесть юных шахтов, – и точно так же, когда налетает ураган или на землю опускается смерч, ругают юных эйров. Ответственность за наводнения и цунами ложится на перепончатые лапы руслов, салмандеров честят на все корки за сгоревшие леса и вырвавшийся из домашних очагов огонь. А тельпы – эти отвечают за любое мрачное настроение, каприз, да за все, потому что на игровой площадке разума все возможно.
Поэтому молодежь всех пяти рас подрастает среди представителей своего вида. Но как же укрощают они свои силы, чтобы взрослые мьюты объединялись в Содружество? Как исправить зло вынужденной сегрегации?
В возрасте семнадцати лет мьюты со всего Содружества призываются на Площадки Испытания в Мутатис-Мутандис, чтобы продемонстрировать владение своим псионическим искусством. Испытание – трехдневная экзаменационная сессия, настолько ментально и физически тяжелая, что редко когда ее проходят с первой – и даже со второй – попытки больше половины соискателей. Хотя Испытания проводятся раз в квартал, соискателям разрешается проходить их не чаще двух раз в год, всего десять раз. У некоторых на это уходят годы, а немногим несчастным вообще не удается его пройти. У провалившегося в десятый и последний раз соискателя есть три возможности, определяемые броском двадцатигранной кости: служба, жертва или изгнание. Естественно, тех, кому выпало изгнание, сперва стерилизуют, потому что генетический дефект, помешавший им овладеть своей псионической силой, каков бы он ни был, не должен распространяться, ослабляя пять рас. Изгнанников высылают через Врата Скорби, которые открываются на длинную прямую дорогу прямо в Пустыню, между северной и западной границей Содружества. Слуги (не путать с рабами: те – исключительно нормалы) придаются Святым Метателям для помощи нуждающимся семьям или работы в правительственных учреждениях: в больницах, на фабриках и фермах, в школах, в разных родах войск, на факультетах Коллегии Виртуального Разума, в родильных отделениях, инсеминариях. Слуги пользуются высочайшим уважением, их работу принимают почтительно, с благодарностью, как жертву, предложенную Шансу, дабы склонить его к благу Содружества, как будто вместо возлияния крови – которую им запрещено отдавать, ибо их неспособность пройти Испытание есть доказательство испорченности крови, – они совершают возлияние собственной жизни в медленном и непрестанном кровотечении часов, дней, лет, пока ничего от них не останется. А тех, кому кости выпадут на жертву, тоже почитают служением не менее важным, хотя и более быстрым: посланные в инсеминарии, они служат подопытными кроликами в опытах Святых Метателей, помогая проверить, не оказывают ли вредного воздействия на мьютов новые штаммы разумных вирусов, разработанных против нормалов. Еще они помогают в поисках мифического вируса, который, по предсказаниям Метателей, когда-нибудь вызовет Второе Становление, следующую фазу эволюции мьютов, в которой мьюты получат силы куда более мощные, чем теперь, – силы, которые позволят сокрушить армии Плюрибуса Унума и навсегда истребить нормалов.
Успешные соискатели, называемые паломниками, назначаются в пентады, составленные из представителей всех рас. Пентады уходят в Пустыню, неукрощенную глушь, где зияют незалеченные раны Вирусных Войн, где нормалы, изгнанники, одичавшие мьюты и много всяких тварей куда хуже блуждают по изуродованной местности, прячутся в городах эпохи до Становления, таких огромных, что Многогранный Город рядом с ними карлик. Самый большой из них – Голодный Город, расположенный посередине между Содружеством и страной нормалов. Пентады совершают паломничество в Голодный Город случайно выбранными путями, которых следует держаться как можно вернее. Из этих путей одни ведут прямо в город, другие петляют. Бывает, что паломничество совершается всего за шесть месяцев, хотя обычно путешествие в Голодный Город и обратно занимает не менее года, а зачастую и дольше. Пустыня не прощает ошибок, как и сам Голодный Город и города поменьше, которые приходится миновать по дороге. Часто пентады возвращаются не в полном составе, а иные не возвращаются вовсе. Но у тех, кто вернется, годы расовых предрассудков и неприязни плавятся в тигле совместно пережитых опасностей и трудностей, триумфов и трагедий, и личности всех пяти рас выковываются в товарищество – и самодостаточное, и являющееся частью большего целого, как пальцы и кисть, кисть и рука, рука и тело. Так поколение за поколением сплетаются народы и расы Содружества.
И здесь чувствуется, насколько велика Пустыня: путешествующие пентады редко встречаются, маршруты проложены так, чтобы свести подобные контакты к минимуму – кроме тех случаев, когда кости указывают на желательность встреч. Конечно, как напомнила Моряна, будущее не фиксировано, и нельзя быть ни в чем уверенным; допустимо, что пути пентад, которые не должны встречаться, порой перекрещиваются, а те, кому такая встреча была назначена, на нее не попадают, и при этом конца света не происходит. Но Чеглок предпочитает оставить теологию вероятностей со всеми ее парадоксами Святым Метателям. И думает, что Моряна в этом смысле тоже права. В конце концов, все упирается в веру.
А, вот оно! Гордость и возбуждение кипят в нем при виде темно-синей полоски с его именем: Чеглок из Вафтинга, вместе с именами всех прочих. А внизу на развевающейся ленте – завтрашнее число и время отправления, сразу после полудня. Надо поспешить и приготовиться к походу, пока не закрылись лавки. И оплатить счет у Голубя. И с родителями попрощаться. Он вздыхает.
Так что? Он все-таки пойдет? Будет ли он вопреки всему стоять здесь завтра с Полярис и всей пентадой, чтобы получить карту с назначенным маршрутом и удостоиться рукопожатия улыбающегося Святого Метателя? Халцедон спросил его, не трус ли он, но Чеглок не может понять, какой образ действий заслуживает этого клейма: дезертировать или остаться. Конечно, это вариант игральной кости. И все же, протягивая руки к сумке из кожи нормала, висящей на поясе, где лежат игральные кубики, вырезанные из кости родившей его матери, он ощущает необычное для себя колебание. Решение метнуть кости принадлежит ему, но после метания решение будет принадлежать им – точнее, великому и могучему Шансу. Сейчас оба варианта возможны одинаково, у них один потенциал. Но как только кости вылетят из руки, один из этих вариантов – наложенных собственных состояний, говоря на тарабарщине теологии вероятностей, – начнет сжиматься в ничто, а второй расширяться, пока не станет полной реальностью. Об этом как-то неприятно думать, до головокружения неприятно.
В детстве, когда родители или учителя заставляли его метать кости в ситуациях, которые он по той или иной причине не хотел разрешать, Чеглок выдвинул, как все дети, Парадокс Бесконечной Регрессии: вместо того, чтобы просто бросить кости и решить, будет он делать А или Б, он настаивал, что надо бросить кости, чтобы определить, бросать ли кости для выбора между А и Б. Парадокс здесь не столько в единичной итерации, сколько в двери, которая открывалась в бесконечность подобных бросков – и каждый определял, должен ли происходить следующий, а в результате никакого результата не получалось бы.
Чеглок улыбается, вспоминая, как ломал голову над этим понятием, которое вроде бы разбивало малейшие и простейшие выборы повседневной жизни на бесконечное число выборов промежуточных, поменьше, каждый из которых определял свой способ исходного выбора – обстоятельство, которое казалось
