Она остановила лодку у внушительного шестиэтажного здания, гордо возвышавшегося над чистым каналом — место считалось в Венеции престижным.
— В этом доме хранится мое сердце. Анри, ты должен забраться внутрь и вернуть его мне.
Она что, сошла с ума? То была аллегория. Ее сердце находилось в ее теле, как и мое — в моем. Я попытался объяснить это, но она взяла мою руку и приложила ее к своей груди.
— Проверь сам.
Я проверил. Честно водил рукой вверх и вниз, но не чувствовал ничего. Потом нагнулся, уперся ногами в дно лодки, приложил ухо к ее груди, и проплывавший мимо гондольер понимающе улыбнулся.
Я не услышал ни звука.
— Вилланель, если б у тебя не было сердца, ты была бы мертва.
— Ты жил среди солдат. Думаешь, у них были сердца? Думаешь, в жирном теле моего мужа бьется сердце? — Настал мой черед пожимать плечами.
— Ты сама знаешь, что так не бывает.
— Знаю. Но я уже говорила тебе, Венеция — город необычный. Здесь все иначе.
— Ты хочешь, чтобы я забрался в этот дом и нашел твое сердце?
— Да.
Фантастика…
— Анри, когда ты уходил из Москвы, Домино дал тебе сосульку с золотой цепочкой. Где она?
Я ответил, что не знаю. Должно быть, сосулька растаяла в моем ранце, а цепочка выпала. Мне было стыдно, но после смерти Патрика я перестал заботиться о вещах, которые когда-то любил.
— Она у меня.
— Ты взяла золото? — не веря своим ушам, спросил я. Должно быть, она нашла ее; если так, то память о Домино останется при мне.
— Я взяла ледышку. — Она порылась в сумке и вынула льдинку, такую же холодную и твердую, как в тот день, когда Домино отодрал ее от брезента и отправил меня в путь. Я повертел ее в руках. Лодка покачивалась на волнах, чайки летели по своим делам. Я посмотрел на Вилланель. В моем взгляде сквозило множество вопросов, но она лишь пожала плечами и отвернулась к дому.
— Вечером, Анри. Вечером они будут в театре «Ла Фениче». Я привезу тебя сюда и подожду. Я бы сделала это сама, но боюсь, что не сумею вернуться.
Она забрала у меня сосульку.
— Когда ты принесешь мне мое сердце, я верну тебе это чудо.
— Я люблю тебя, — сказал я.
— Ты мой брат, — ответила она, и мы уплыли.
Мы ужинали, и ее родители расспрашивали меня о моих родных.
— Я родился в деревне, окруженной ярко-зелеными холмами, на которых растут одуванчики. Зимой река между ними топит берега, а летом пересыхает и тонет в грязи. Мы зависим от реки. Зависим от солнца. Там нет ни улиц, ни площадей, только маленькие домики, обычно одноэтажные; тропинки между ними не проложены искусными руками, а протоптаны множеством ног. У нас нет церкви — вместо нее у нас амбар, в котором зимой хранится сено. Революции мы не заметили. Она застала нас врасплох, как и вас. Мы думаем о дереве у нас в руках и зерне, которое выращиваем, а иногда — о Боге. Моя мать была набожной женщиной; отец говорил, что когда она умирала, то протянула руки к иконе Божьей Матери, и ее лицо засветилось. Она умерла случайно. На нее упала лошадь и сломала ей бедро. У нас не было лекарств — лекарства у нас есть только от колик и безумия. Это случилось два года назад. Мой отец все еще ходит за плугом и ловит кротов, что кромсают поля. Будь моя воля, я вернулся бы к жатве и помог ему. Мое место там.
— Анри, ты в своем уме? — саркастически спросила Вилланель. — Ты учился у священника, путешествовал и сражался. Неужели тебе не терпится вернуться к своим коровам?
Я пожал плечами.
— Какой прок от ума?
— Ты мог бы нажить здесь состояние, — сказал ее отец. — Тут много возможностей для молодого человека.
— Ты можешь остаться с нами, — сказала ее мать.
Но Вилланель не сказала ничего, а я не мог остаться и быть ей братом, потому что мое сердце кричало от любви к ней.
— Знаешь, — сказала ее мать, взяв меня за руку, — этот город не чета другим. Париж? Я на него плюю. — Она действительно плюнула. — Что такое Париж? Несколько бульваров и дорогих магазинов. А здесь есть тайны, ведомые только мертвым. Я уже говорила, что у здешних лодочников на ступнях перепонки. Нет, не смейся, это правда. Я знаю это, потому что моим первым мужем был лодочник, от которого я родила нескольких мальчиков. — Она помахала ногой в воздухе и попыталась дотянуться до носка. — У каждого из них между пальцами были перепонки, и поэтому они ходили по воде.
Ее муж не гоготал и не стучал кружкой по столу, как делал обычно, когда ему было весело. Он встретил мой взгляд и слегка улыбнулся.
— Мужчина должен быть готов ко всему. Спроси Вилланель.
Но та поджала губы и вскоре вышла из комнаты.
— Ей нужен новый муж, — едва не взмолилась ее мать. — Как только этого человека не станет… В Венеции часто бывают несчастные случаи; тут темно, а вода глубока. Кого удивит еще одна смерть?
Муж положил ладонь на ее руку.
— Не искушай судьбу.
После трапезы отец Вилланели задремал, а мать села вышивать. Вилланель отвела меня вниз, и черная лодка заскользила по черной воде. Она сменила лодку, пахшую мочой и капустой, на гондолу и гребла стоя, грациозно работая веслом. Она сказала, что это более удобная маска; гондольеры часто крутятся у богатых домов, надеясь на заработок. Я хотел спросить, где она взяла лодку, но поперхнулся, увидев знак на носу.
То была погребальная лодка.
Вечер стоял прохладный, но не темный; ярко светила луна, и на воду падали наши нелепые тени. Вскоре мы оказались у ворот; как и обещала Вилланель, дом выглядел пустым.
— Как я войду? — прошептал я, когда она привязала лодку к железному кольцу.
— Вот. — Она протянула мне ключ. Гладкий и плоский, как отмычка. — Я хранила его на счастье. Но счастья он не принес.
— Как я найду твое сердце? В этом доме шесть этажей.
— Слушай, как оно бьется. Ищи в самых неожиданных местах. Если станет опасно, я крикну, как летящая над водой чайка, и ты быстро вернешься.
Я оставил ее, вошел в просторный вестибюль и столкнулся чешуйчатым чудищем в рост человека; из его башки торчал рог. Я едва не вскрикнул, но сумел сдержаться. Прямо передо мной изгибалась вбок и исчезала в середине дома деревянная лестница. Я решил, что начну с чердака, а потом буду спускаться ниже. Конечно, я ничего не найду, но если не смогу описать Вилланели каждую комнату, она заставит меня вернуться — это уж точно.
За первой дверью, которую я открыл, не было ничего, кроме клавесина.
Во второй комнате — пятнадцать витражей.
В третьей окон не было вовсе, а на полу стояли два открытых гроба, изнутри обитые белым шелком.
Вдоль стен четвертой тянулись полки, набитые книгами в два ряда. Тут была стремянка.
В пятой комнате горел свет; одну стену закрывала карта мира. На ней в морях плавали киты, а ужасные чудовища грызли сушу. Были отмечены дороги временами они исчезали в земле и внезапно обрывались у берега моря. В каждом углу комнаты стоял баклан с извивавшейся рыбой в клюве.
Шестая представляла собой комнату для рукоделья; здесь лежала рама с гобеленом, законченным на три четверти: молодая женщина по-турецки сидела перед колодой карт. Это была Вилланель.
Седьмая комната оказалась кабинетом; письменный стол был завален тетрадями, исписанными тонким, бисерным почерком. Я не смог его разобрать.
