перевернуться. Боком он не ездил никогда, но ему частенько нравились прогулки задом наперед. Часы у его кровати, детские, с Микки-Маусом на циферблате, отмечали запоздалые минуты на кроватном столбике моих костей. Раз. Два. Довольно. Не довольно? Довольно. Он уснул, и я столкнула его с себя.
Тяжелый. Утрамбовал мне легкие. Больше всего на свете хотелось вздохнуть, набрать в себя весь чистый свежий воздух небес, а не затхлый, переваренный, нездоровый запах постели Мэттью. Его постели, вонявшей мясом и стоками. Я была раздета; он имел привычку срывать все, что на мне было, нужно было бы заметить, но я не замечала ничего, кроме боли. Я промчала свою боль через весь дом, вверх по шатким ступеням чердака, по нехоженым половицам, к парапету крыши. Моя боль окоченела, утихла на рождественском морозе.
Издалека рождественские песни.
Я сидела на краю, опустив голову между колен, и ноги мои согревались в луже рвоты. Не думая. Не чувствуя. Не живя, если не считать вдоха-выдоха-вдоха-выдоха моих истерзанных легких.
Не помню, долго ли я просидела. Услышав чьи-то шаги по чердаку, я хотела надеть пальто, но пальто не оказалось, и осталось только одно – уставиться в глухое отверстие окна и ждать.
– София? – То был голос отца. – София? – Он отказывался называть меня Пикассо. Хотел слышать только то имя, которое дал мне сам. София. Мудрость. Девятая Муза. Ногами в собственной рвоте. «Я крещу это дитя и нарекаю его Софией».
– Отец?
– Что ты сделала со своим братом?
– Мэттью, – мертвым голосом произнесла я его мертвое имя.
– Он лежит на полу полуголый, весь в краске. Сказал, что ты на него набросилась. Сказал: «Отец, она опять взбесилась. Опять взбесилась». Что ты натворила?
– Он изнасиловал меня.
– Маленькая потаскушка… – Отец шагнул ко мне, занес руку, я отшатнулась, и он наступил в мою рвоту.
– Я пойду в полицию, – напевно и мечтательно произнесла я. – На этот раз я все расскажу доброму доктору и доброму полицейскому. Расскажу им все.
Наверное, я встала, чтобы пойти в участок, а потому, возможно, упала бы и сама. Но когда это произошло, я упала не сама. Пока я стояла, слегка покачиваясь, ничего не боясь, отец столкнул меня с крыши.
Она никогда не приходила к нему за деньгами. Она приходила к нему за любовью. И оставалась с пустыми руками. Ее отец мог любить только мертвое. Падая, Пикассо думала: «Теперь он меня полюбит. Отец полюбит меня».
Джек Гамильтон сделал все, чтобы его жена умерла еще до того, как он на ней женился. Выменял душу девушки, пережившую промышленный комплекс ее отца, и сделал машину из остатков ее жизнерадостности. Она не будет наслаждаться жизнью. Не отыщет красоту в дешевых вещах. Она слишком легко и слишком много улыбалась. Пусть же ее улыбка будет ему одному. Поскольку у него не было ни жизни, ни удовольствия, ни красоты, он научился отрицать их существование. Его удовлетворял тот мир, который он создал сам. На Презервах можно сделать миллионы фунтов.
В день свадьбы он получил труп невесты, облаченный в самый роскошный саван, что можно купить за деньги. Их обвенчали под вывеской с мертвым Христом, и он забрал ее в запечатанные комнаты, где она обретет компас своей жизни. За их пределами для нее ничего не существует. Она – его жена, а комнаты его дома – дарованное ей королевство. В центре – супружеское ложе. Она забиралась в него и лежала тихо.
Их первый ребенок тоже был тих. Младенец не двигался и не плакал. «Какой хороший малыш», – восхищался его отец. Верхняя губа мужчины должна быть неподвижной. Мальчик не проявлял эмоций. Его отец был доволен. Мужчины никогда не плачут.
У мальчика был котенок. Отец велел остричь ему когти, чтобы не портил мебель. Мебель стоила тысячи фунтов. Котенка выбросили. Кому нужен котенок – все восхищались мебелью, в один прекрасный день достанется в наследство мальчику. К тому времени котенок бы давно умер.
Но следующий ребенок, девочка, зачатая в мертвой постели, не была мертворожденной. Она орала. Отец позвал врачей, но малышка орала. Она шумела за всех. Когда отец был дома, никто не смел раскрывать рта. «Говори только тогда, когда разговаривают с тобой», – гласило правило, но с женой и сыном не разговаривали никогда, и они лишь могли изредка перешептываться у отца за спиной. А малышка игнорировала отцовское правило и орала. Мать и сын восхищались девочкой, но и ненавидели ее.
Мертвая семья и живая малышка отправились в Церковь, и Викарий прочел Нагорную проповедь. Отец обвел взглядом скамьи и остался доволен, увидев, что он здесь самый богатый. Мать и сын смотрели перед собой незрячими глазами. Только малышка видела, как витраж колеблется от собственного света. Красные и зеленые апостолы на холодном полу, каждая каменная плита – скрижаль света. В свете, лившемся из атанора [32], ее маленькое тело пламенело так же ярко, как у них; новый апостол, она сияла.
Убить ее до конца семья мертвецов не могла. Каков бы ни был свет, он был подлинным. Они заворачивали ее в светомаскировочные шторы, держали в свинце, предоставляли все преимущества асбестового образования. По ночам, крадясь мимо ее комнаты в черных одеждах, родные заглядывали в замочную скважину, проверяя, мертва ли она. Но она не умирала, и они ее боялись.
– Ей нужно замуж, – говорил отец, знавший, что одинокая женщина противна природе.
– Она может надеть мое платье, – говорила мать. – А запах я как-нибудь выведу.
Запах – вечно в этом доме. Пармские фиалки, тальк, копченое мясо. Густой сладкий запах, который горничная пыталась перебить аэрозолями и мебельной политурой.
– Это трубы, – говорила мать.
– Это соседи, – говорил отец.
– Это ее масляные краски, – говорил Мэттью.
– Это ты, – говорила Пикассо.
Отец заслужил рыцарство. Мать заболела. Дети все больше времени проводили вдвоем, иногда спали в одной постели. Ничего плохого в этом нет, они брат и сестра, а кроме того, можно сэкономить на стирке. Сэр Джек был миллионером, но бережливым.
Вскоре после венчания, еще новомертвые, простоватый Джек Гамильтон и его нервического склада супруга с хорошей родословной купили обветшавший особняк времен королевы Анны рядом со скотопригонным двором. Район был непрестижный, бедный; жена боялась ходить в местные лавки. Никогда не брала с собой кошелек. В те дни они не были богаты, а Джек хотел роскошный дом. Кроме того, он понимал, что это вложение капитала, а в таких вопросах он оказывался неизменно прав.
Прошли годы, и сэр Джек, упрямо отвергавший все мольбы жены о переезде, неожиданно продал дом, а вместе с ним и скотопригонный двор. Ему предложили необъявленную сумму за участок, на котором планировалось построить новую частную раковую больницу с жилыми апартаментами для тех, кто мог платить за право умирать как можно дольше.
Леди Гамильтон была счастлива. Счастлива, когда получала буклеты от агентов по торговле недвижимостью. Счастлива, когда надзирала за тем, как в коридорах выстраиваются уложенные вещи. Счастлива так, что снова запела, несмотря на боль в горле. Она покидает этот темный дом, что рухнул у нее внутри.
Она пошла к врачу за мятными лепешками.
– Рак, – сказал врач.
– В больнице тебе будет как дома, – утешил ее сэр Джек.
Моя мать лежала на супружеском ложе и смотрела на дорогие стены. У моего отца была большая коллекция сентиментальных викторианских картин; назидательные истории о падшей женщине в красной юбке, вцепившейся в стул с высокой спинкой; о враче, сурово осматривающем умирающую девушку…
