Я обмыл тело; ее кожу подернула нежная смертная синева, суставы уже не были распухшими, все в покое, тонкая каллиграфия, оставленная на ней стальным пером, читалась легко. Книга моей матери дописана и закрыта.
Скорбь стала оконными шторами, скорбь – ковром на полу. Скорбь лежала на подоконниках и горела в твердых свечах, поставленных в изголовье и изножье. Скорбь осталась в наших сердцах и хрустела гравием на зубах.
Мы не могли утешить друг друга. Каждый под своим покровом прятался от света. Каждый боялся разоблачения. Скорбь ложилась нам на плечи и шептала: «Если бы только я…» И в этом – наказание наше, потому что мы – ничего. Не протянули ей руку, не сказали таких нужных слов, не были рядом в тот день, не плакали, когда плакала она, и не смеялись, когда она смеялась.
Отдельные от нее при жизни, мы покинули ее и в смерти. У нас было сорок лет, чтобы сказать ей то, что теперь казалось таким важным.
Может, лечь рядом и сказать это сейчас?
Бессмысленно. Если вот так винить себя, я смогу это перенести, это легче смерти, перенести которую я не смогу. Перенести – будто убрать валун с дороги. Это событие жизни, и пока я жив, мне предстоит нести его с собой. Ее смерть – в моих седельных сумках. Книга моей Матери.
В нашем антисептическом мире мы пытаемся очиститься от трудностей. Не бери в голову, выключи свет и ступай домой. Но я уже дома. Приходится быть домом самому себе. Я возвращаюсь в самого себя и не могу постоянно хранить свои трудности в сундуках. Скоро сундуки заполнят весь дом, а я примощусь на самом верхнем с телефонной трубкой: «Да, все в порядке, конечно, в порядке, все в порядке». Сундуки содрогаются.
У меня роскошное жилище, но назвать его домом нельзя. Я сам себе дом. Мои вены, чрево и кости. Мой разум – странный чердак, где хранится все. Но я не хочу быть одноэтажным человеком. Лучше быть арабскими сказками, тысячей и одной комнатами, по которым можно бродить, зеленые рощи, но не только – и комнатой Синей Бороды,
Еще бы: священники обожают грех. Нет греха – нет и священника. Врач нуждается в ранах. Падшие создания процветают в силе тяготения; то, что тянет нас вниз, пришпоривает нашу тягу вверх. Мне кажется, и материалисты, и спиритуалисты ошибались: пока мы люди, мы – и то и другое. После смерти та или другая сторона окажутся правы, но пока – а у нас нет ничего, кроме этого «пока» – мы и то и другое.
Не Кентавр ли я? Получеловек, полузверь, лошадиные бока и перламутровые копыта, а грудь вздымается, натягивая лук? Кентавр, символ истинной человеческой природы, испорченной дикими животными страстями. Однако именно кентавр Хирон, сын Сатурна, обучил Эскулапа искусству медицины. С тех пор медицина стала наукой, и мы больше не просим совета у лошадей.
Не Кентавр ли я? С копытами, бьющими в дерево – тыг/дыг тыг/тыг, – с обнаженным членом? Член без ножен и Бог в груди. Может, дилемма именно здесь, в трагичности сочетания? Древние греки так и считали, хотя их доводы несколько отличались от наших: наша ненавидящая тело, презирающая женщину Церковь сочла удобным считать все греховное плотскими излишествами, а все благое – обузданием духа. А если присмотреться?
Вот аппетит – излишество чувства или его недостаток? Обжора – не гурман. Алкоголик любит вино не больше, чем бабник женщин. Дон Жуан – неприкрытый член, покрывшийся мозолями до бесчувствия. С тем же удовольствием мог бы совать его в дырку в стене. В сексе для него нет наслаждения – ему нравятся лишь власть и насилие, а это – черта не животного, но Человека.
Когда я говорю, что мне недостает чувств, вам понятно, что я имею в виду недостаток способности чувствовать, а это недостаток не физический, а духовный. Если бы я обладал избыточностью Моцарта, изливавшего каждый прожитый день в новый аккорд красоты, или духовной избыточностью, как Давид, скакавший перед Ковчегом Завета, смущая жену свою и народ свой, но восхищая Бога Израиля, который и сам не скупится, и ненавидит это в других.
Если бы мне требовались доказательства, что сексуальные грехи – от нехватки чувства, что именно эта нехватка, и только она, делает их и грешными, и наказуемыми, я мог бы привести в пример историю Давида и Вирсавии – вероятно, самую знаменитую и недопонятую историю супружеской неверности на свете.
Однажды под вечер, Давид, встав с постели, прогуливался по кровле царского дома, и увидел с кровли купающуюся женщину; а та женщина была очень красива. И послал Давид разведать, кто эта женщина? И сказали ему: это Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии Хеттеянина. Давид послал слуг взять ее; и она пришла к нему, и он спал с нею. Когда же она очистилась от нечистоты своей, возвратилась в дом свой. Женщина эта сделалась беременною, и послала известить Давида, говоря: я беременна.
И послал Давид сказать Иоаву: пришли мне Урию Хеттеянина… И сказал Давид Урии: иди домой, и омой ноги свои. И вышел Урия из дома царского, и вслед за ним понесли и царское кушанье. Но Урия спал у ворот царского дома со всеми слугами своего господина и не пошел в свой дом…
И сказал Давид Урии: вот, ты пришел с дороги: отчего же не пошел ты в дом свой?
И сказал Урия Давиду: ковчег и Израиль и Иуда находятся в шатрах, и господин мой Иоав и рабы господина моего пребывают в поле, а я вошел бы в дом свой есть и пить и спать со своею женою! Клянусь твоей жизнию и жизнию души твоей, этого я не сделаю. И сказал Давид Урии: останься здесь и на этот день, а завтра я отпущу тебя. И остался Урия в Иерусалиме на этот день до завтра. И пригласил его Давид, и ел Урия перед ним, и пил, и напоил его Давид. Но вечером Урия пошел спать на постель свою с рабами господина своего, а в свой дом не пошел. Поутру Давид написал письмо к Иоаву и послал его с Уриею. В письме он написал так: поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер. Посему, когда Иоав осаждал город, то поставил он Урию на таком месте, о котором знал, что там храбрые люди… И пало несколько из народа, из слуг Давидовых; был убит также и Урия Хеттеянин…
И услышала жена Урии, что умер Урия, муж ее, и плакала по муже своем. Когда кончилось время плача, Давид послал и взял ее в дом свой; и она сделалась его женою, и родила ему сына. И было это дело, которое сделал Давид, зло в очах Господа.
И послал Господь Нафана к Давиду, и тот пришел к нему и сказал ему: в одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота; а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую, и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь. И пришел к богатому человеку странник, и тот пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека, который пришел к нему.
Сильно разгневался Давид на этого человека и сказал Нафану: жив Господь! Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо, за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания.
И сказал Нафан Давиду: ты – тот человек.
«За то, что не имел сострадания». Наказуемый грех – не сладострастие и даже не супружеская измена; сам грех вообще не имел отношения к сексу. Грех – нехватка чувства. Не избыток страсти, но отсутствие жалости.
Однажды я предложил этот отрывок своему епископу. Он обвинил меня в том, что я коммунист, еретик, распутник, феминист, и я тут же представил себя в аду, где багровое пламя питается белыми бюстгальтерами. Помню, епископ разводил золотых рыбок и после смерти оставил все свое состояние на их
