скажешь? — предположил Марк.

Гордон был склонен думать, что ничего особенного это не означает. Не было никакого сомнения в том, что пигмеи сейчас находятся на стадии угасания, но не похоже, что уровень их цивилизации был когда-то достаточно высок. Конечно, они строили свои лабиринты, расширяли и изменяли их, но очень трудно сказать, сколько здесь естественных пещер, а сколько искусственных. Что же касается освещения, то, возможно, это была просто счастливая случайность, одно из тех открытий, которые были сделаны, а потом забыты. Вспомните о паровом двигателе в Александрии, ведь о нем забыли на две тысячи лет. А колеса вечного двигателя, который, очевидно, не был таковым, но, безусловно, как-то работал. Он так и остался необъясненным. Это случается снова и снова. Во всяком случае, в этих лампах нет ничего чудесного. Они со временем изнашиваются. Вы увидите, что некоторые светят значительно тусклее остальных.

— Все равно, держу пари, они бы удивили наших физиков,— сказал Марк.

Он поймал себя на том, что думает, как гость, турист. Он все еще не мог осмыслить, что, может быть, никогда отсюда не выйдет, и боялся того момента, когда с этим смирится. Вероятно, этого никогда не произойдет. Смит, проведя здесь шесть лет, в глубине души до сих пор не уверен, что умрет под землей.

В таком расположении духа Марк снова предавался бесполезным размышлениям о судьбе Маргарет, и Гордон решил, что его нужно отвлечь, пусть он еще и не совсем здоров. Он повел его, слабого и с перевязанной головой, к большой пещере. В течение нескольких минут Марк молча созерцал новое зрелище.

Там было человек шестьдесят или семьдесят. Они стояли или сидели, ведя бессвязные, неинтересные разговоры. Над ними, казалось, витала атмосфера безразличия, которая намекала, что до завтра делать нечего, а здесь никакого завтра быть не может. Их глаза казались слепыми. Упадок духа был общей чертой.

Арабы и белые, то там, то здесь попадались негры и даже несколько индейцев, но были и такие, чью национальность он не мог определить с первого взгляда.

— Кто он, черт возьми? — спросил Марк, показав на одного из людей.

Человек, который его заинтересовал, был высоким и носил на сером теле минимум одежды.

— Он — абориген.

— Абориген? Я думал, они все маленькие, вы называли их пигмеями.

— Я не имел в виду пигмеев. Аборигенами мы называем тех, кто родился здесь, в тюремных пещерах.

— Боже правый, не хотите же вы сказать...

— Разумеется, хочу. Здесь, как видите, достаточное количество женщин. И вы не можете помешать мужчинам и женщинам оставаться таковыми даже в пещерах.

— Но выносить здесь ребенка...

— Я знаю. Нам это кажется достаточно жестоким по отношению к ребенку, но они так не думают. С их точки зрения ребенок неизбежен. Кроме того, аборигены справедливо говорят: «Почему мы должны быть приговорены к вечному целомудрию? Разве все так плохо?»

— Вы хотите сказать, что у аборигенов могут быть и родители аборигены?

— Именно. У этого, судя по всему, родители — аборигены. Марк наблюдал, как человек скрылся из вида. Он был в шоке. Человек, который никогда не видел солнца и звезд; никогда не слышал шума волн и шуршания листвы; никогда... можно продолжать бесконечно! А Гордон так спокойно об этом говорит. Неужели он совсем забыл внешний мир? Неужели все семь лет он глушил свои воспоминания? Скорее всего, он цеплялся за них, пока поверхность вспоминалась, как рай. Так вот о чем говорил на днях Смит... нет, здесь нет дней... вот о чем он говорил недавно!

— Вы спросили, не наскучило ли мне здесь. Господи, да как же здесь может не наскучить? Я бы мог целыми неделями смотреть на реку и находить ее чудесной. Я обычно считал старика Уордсворта немного глупым... Нарциссы! Только представь, что наверху есть целые поля цветов!

Мир стал для Марка садом, полным цветов, а на небе вечно царил закат. Сентиментальность? Конечно, сентиментальность, но она казалась более естественным состоянием, чем бесчувственность Гордона. Вот и сейчас он говорил об аборигенах холодно, бесстрастно, словно те были музейными экспонатами:

— Человеку свойственно приспосабливаться к окружающей обстановке. Многие другие существа, запертые вроде нас, умерли бы от депрессии, но не человек. Со временем аборигены превратятся в расу, отлично приспособленную к этому миру.— Он замолчал и посмотрел на Марка.— Вы думаете, что человек, которого вы только что видели, страдает? Вы думаете, он лишен своих законных прав... Что ж, все мы от этого страдаем, но знает ли он об этом? Этот человек никогда не знал открытого воздуха и не хочет знать! Он не представляет иной жизни, кроме существования в пещерах. Да и как ему понять?

— Но он, должно быть, знает о внешнем мире? Наверное, он слышал от вас и от кого-нибудь еще?

— Конечно, слышал, но это его не касается. Ваши родители, безусловно, рассказывали вам о небе, о том, как оно красиво, и тому подобное, но какое вам теперь до этого дело? Слишком неубедительно, слишком похоже на сказку. И он чувствует то же самое, когда слышит о внешнем мире. Для него это приятная, немного детская фантазия, имеющая мало отношения к реальности. Он слышит о небе, полях, облаках и горах точно так же, как вы слышите об арфах, ангелах и улицах, вымощенных золотом, и имеет об этом ровно столько же понятия.

Марк нахмурился. Он увидел, к чему клонит Гордон: тебя не угнетает нехватка того, чего никогда не имел. Но если довести эту мысль до логического конца, получается, что человек — статичное существо, в то время как он существо динамичное. Человеку часто не хватает именно того, чего у него никогда не было. Вся история открытий является серией попыток восполнить пробелы. Человек никогда не летал, но ему не хватало полетов, и он изобрел самолет. Ему не хватало сил переплыть море, и он изобрел корабль. Его голос был слышен лишь вблизи, появилась сложная система связи. Поэтому философия англичанина — чушь. Ограничения можно чувствовать изнутри. Но аргументы буквально отскакивали от Гордона.

— Большей частью эти системы искусственны и громоздки. Посмотрите, какие сложности нужно преодолеть, чтобы передать сообщение. Сравните, как просто стая перелетных птиц узнает о месте встречи и времени полета.

— Но сам факт существования радио говорит о том, что мы поняли нашу ограниченность!

— Говорит? Сомневаюсь. Мы поняли это, как ограниченность системы, которую изобрели. Мы изобрели суррогат, называемый телеграфом и радио, и забыли о своей ограниченности, но она же никуда не делась. Скажите, сколько людей чувствуют ограниченность слов для выражения своих мыслей? Они обвиняют в этом язык, но многие ли понимают, что слова лишь замена того, чего им действительно не хватает — мысленного общения? Они не понимают нехватку прямого умственного общения потому, что никогда не имели. И смотрят на разговорный и письменный язык, как на естественный способ выражения мыслей.

— Да, но существует прогресс, люди совершенствуют изобретения. И если это не признание собственной ограниченности, что же тогда?

— Это неполное признание. Посмотрите, что произошло. Сначала было очень трудно без разговорного языка. Затем начали понимать, что его использование очень ограниченно, и появился письменный язык. Но сообщения доходили медленно. Возникла необходимость в печати. Чтобы ускорить процесс, появилась электрическая связь. На все это ушли века, потому что ограниченность не сразу была замечена. То, чего нам действительно недостает — так это прямая мысленная связь.

— Но это невозможно! — Марк начинал раздражаться.

Серьезное лицо Гордона расплылось в неожиданной усмешке.

— Великолепно! Вот способность, которой у нас никогда не было, а раз не было, вы считаете, что ее никогда не будет. Словом, «чего никогда не было, по тому и не скучаешь». Почему же мысленная связь более невозможна, чем множество заменителей, которые нам удалось создать? Позвольте заметить, что ваше слово «невозможно» просто означает, что этого еще никогда не было!

У Марка не нашлось аргументов. Он чувствовал в рассуждениях достаточно слабых звеньев, но решил, что спор подождет. Сейчас его больше интересовало то, что он видел. Он стал расспрашивать об