Трелони снова рассмеялся.

– Все зависит от того, как человек себя ощущает. А я ощущаю себя ужасно старым. Так всегда бывает с теми, кто не уберег честь смолоду. Я смотрю на тебя и понимаю, что… – Он внезапно замолчал и нежно провел пальцами по ее лицу. – Мне было всего десять, когда умер отец, и я остался с братьями. Не хочу сказать, что мой отец был лучшим из родителей, но все познается в сравнении. Братья же…

Трелони снова осекся, пристально вглядываясь в лицо Джессалин. В его глазах она прочла отчаянное желание рассказать ей обо всем и в то же время страх предстать перед ней в своем истинном, ничем не приукрашенном обличье.

– Они разрушили мою жизнь, – наконец решился он и продолжал осипшим от волнения голосом: – Ты даже представить себе не можешь, что они делали. Нет такого порока, который бы я не познал. К твоему возрасту я уже успел преступить большинство людских законов, не говоря уже о Божьих. Их я нарушил все, кроме первой – «Не убий». Но в армии быстро ликвидировали это упущение. Всегда помни о том, что я – Трелони. А все Трелони – мерзкие выродки.

Джессалин стало очень грустно. Грустно и больно и за него, и за себя. Она понимала, что сделанного не воротишь, что иные раны могут затянуться, но не забудутся никогда. Хотя, с другой стороны…

В горле стоял комок, и собственный голос казался незнакомым.

– А как же быть с тем человеком, который построил паровоз? Кто он?

Губы Трелони искривились в горькой усмешке.

– Он просто дурак. Обыкновенный дурак.

«Но это же ты сам, – хотелось кричать Джессалин. – То есть тот, каким ты должен быть». Но она не сказала ничего. Потому что понимала, как тяжело могут ранить его эти слова.

Он наблюдал за девушкой, которая, хохоча, вприпрыжку бежала по пляжу. Ее хрипловатый, отрывистый смех сливался с шумом разбивающихся о берег волн. Он окликнул ее по имени.

Джессалин резко обернулась, воскликнула:

– Кларенс! – И, подобрав юбки, побежала навстречу. Казалось, она была искренне рада его видеть.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она, запыхавшись. – Тебя не было видно все лето.

Кларенс похлопал по ноге тонкими лайковыми перчатками. Море отсвечивало бледно-зеленым. Легкий бриз, Неся с собой запах рыбы и водорослей, приятно обвевал лицо. Тонкая юбка Джессалин плотно облепила ноги, и Кларенсу стоило большого труда не смотреть на них.

Прилив нежности, охвативший его при виде девушки, уступил место раздражению. Неужели ей не пришло в голову, что он занят, что у него дела, что он не покладая рук создает себе состояние. Она никогда не ценила деньги. «Такая же, как все представители ее класса, – подумал он, презрительно улыбнувшись про себя. – Все эти обедневшие дворяне с толстыми родословными и тощими кошельками, живущие неизвестно на что на своих жалких нескольких акрах».

Теперь, глядя на нее, он испытывал незнакомую ему прежде злость. Ну почему она совсем не такая, какой он хотел бы ее видеть? Но, взглянув на улыбающийся рот Джессалин, Кларенс почувствовал, что его злость куда-то бесследно улетучилась. Он никогда не мог долго сердиться на нее.

– А как поживала ты, Джессалин?

Ее улыбка стала еще шире, сияющие серые глаза напоминали море в яркий, солнечный день.

– Чудесно! Просто замечательно! Прошлой ночью шли сардины. Жаль, что ты не видел.

Желтые ботинки Кларенса слегка запорошило песком, и он аккуратно обмахнул их перчатками.

– Надеюсь, ты понимаешь, что Трелони не женится на тебе. Он хочет позабавиться, вот и все.

Джессалин промолчала. Ободренный этим, Кларенс продолжал. Ему очень хотелось заставить ее понять, что скрывается за красивым лицом и аристократическим именем. Заставить увидеть под внешним лоском истинного Маккейди – человека без чести и каких бы то ни было моральных принципов, человека, неспособного любить.

И в то же время Кларенс понимал, что она ничего этого не увидит и не поймет. Джессалин целиком во власти его обаяния, его улыбки. Улыбки прирожденного искусителя. Ну что ж, значит, придется прибегнуть к другим доводам.

– Лейтенант армии его величества получает не более двадцати восьми шиллингов. И это весь его доход, Джессалин. Его полностью опустившийся братец не давал, не дает и не будет давать ему ни пенни. Кроме того, он игрок. Как, впрочем, все Трелони. И, как всем Трелони, ему никогда не везет в игре. Когда его брат, нынешний граф, умрет от пьянства, наркотиков и распутства, а это, судя по всему, уже не за горами, Мак не унаследует ничего, кроме долгов и бесчестья.

– И титула.

– Так вот чего тебе хочется – стать графиней?

– Конечно, нет!

Это было произнесено с такой страстью, что Кларенс поверил ей. Наклонившись, он подобрал ракушку и запустил ею в цаплю, неподвижно стоявшую у кромки прибоя, засунув голову под крыло. Но ракушка пролетела мимо цели, и цапля даже не шелохнулась.

– Если он унаследует этот титул, – продолжал Кларенс. Он смотрел на цаплю, потому что был не в силах взглянуть в лицо Джессалин. – Конечно, старший Сирхэй вряд ли женится – ни одна порядочная женщина не пойдет за него. Но чтобы унаследовать титул Маку, еще нужно пережить его, а Вест-Индия, говорят, гиблое место. И потом, все эти его безумные изобретения – паровозы, экипажи без лошадей…

– Неправда, они совсем не безумные! За ними будущее! Все вы просто слепцы, раз не видите этого. И преследуете его, насмехаетесь над ним!

Кларенс пристально посмотрел ей в глаза и увидел именно то, что ожидал, – беспредельное восхищение человеком, который не заслуживал ничего, кроме презрения.

– Тем не менее эти изобретения поглощают даже те гроши, которые ему удается скопить. Не говоря уже о том, что в один прекрасный день он может просто погибнуть. И последнее: даже если он станет графом, он все равно не женится на тебе. Мак женится на деньгах, потому что, как последний представитель знатной семьи, пусть даже проклятой Богом, он может дать своей будущей жене то, к чему стремятся все безродные нувориши, – имя. И это еще одна традиция семейства Трелони. Если бы не она, их род пресекся бы много лет назад. А дочери богатых буржуа готовы душу дьяволу продать, лишь бы их называли миледи.

Это Кларенс знал наверняка. Такой была сестра его матери. Да и сама мамаша готова была пойти на все, лишь бы именоваться любовницей милорда.

Внезапно он почувствовал на себе пристальный взгляд серых глаз. Огромных глаз, видевших так много и в то же время не замечавших главного.

– Почему ты ненавидишь его? – спросила наконец Джессалин.

Кларенс отвел взгляд. В последнее время он все чаще ощущал странную пустоту внутри, мучительное чувство невосполнимой потери. Как будто потеря невинности угрожала ему.

– Я просто не хочу, чтобы ты страдала, – выговорил он, помолчав.

– Тогда не заводи таких разговоров. Я не хочу говорить о нем с тобой.

Кларенс посмотрел на Джессалин, на упрямо вздернутый волевой подбородок. И в который раз задал себе вопрос: что же в ней так притягивает его. Ее не назовешь красивой. Даже хорошенькой. Волосы рыжие, рот слишком велик, слишком высокая, слишком широкая в кости, слишком неуправляемая… Ее всегда было слишком много. Но он никак не мог забыть ее мягкие, теплые губы со слабым привкусом эля, который они вместе пили на ярмарке. В мечтах он не раз вновь целовал их.

Но Кларенс боялся, что если он попытается сделать это наяву, Джессалин просто отвернется. А этого ему не перенести.

Перси весь день безуспешно пыталась вздремнуть на прогретом солнцем кухонном пороге, но котята все время тормошили ее. Они ползали по ней, покусывали за уши и тыкались мордочками в живот в поисках соска. Время от времени Перси лениво вытягивала лапу и отпихивала кого-нибудь из своих назойливых отпрысков.

Из кухни вкусно запахло сметаной, послышалось равномерное гудение маслобойки. Перси встала,