Жуткие шуточки, но он такое любит».

Неврастения Лайонела была поглубже, чем у его начальника, но работы во вторник навалилось столько, что стало не до нее. Еще с утра к нему заглянул Морнингтон и попросил гранки «Священных сосудов».

— Я тут видел одного архидиакона, — сказал Морнингтон, — он сегодня зайдет ко мне. По-моему, архидиаконы должны интересоваться фольклором, как ты думаешь? Они и сами-то — живой фольклор, уж больно у них вид такой… доисторический. Жрецы, жрицы, древняя традиция, но от них немало зависит, а нам ведь реклама нужна. «Ставьте на архидиакона, — вскричал Морнингтон. — Вперед, Кастра Парвулорум! — таковы были его последние слова», — дурачась, воскликнул Морнингтон.

— Если бы последние, — сказал Лайонел. — Гранки вон там, на полке. Забирай и катись. Все, все забирай.

— Да не нужны мне все. Своих дел хватает. Убийства и праздники у нас не каждый день.

Морнингтон выкопал нужные гранки из-под стопы других и ушел. Когда с дневной почтой принесли открытку от сэра Джайлса, больше похожую на криптограмму, и выяснилось, что надо убрать абзац на странице 218, Лайонел и не подумал вносить исправления в экземпляр, который он дал Морнингтону. Он просто отметил приговоренный абзац в рабочей, типографской корректуре, попутно обругав сэра Джайлса. Справедливости ради надо отметить, что правка пришлась на самый конец книги и серьезных неудобств не вызвала. Больше негодования вызвал почерк.

Лайонел разобрал только начало фразы: «Как мне и было предложено…» — и удивленно поднял брови. Дальше шел вообще нечитаемый текст, только цифра «218» монументальной пирамидой вздымалась в конце, требуя очевидных действий, хотя и оставляя причины в тени. Лайонел подписал листы в печать.

Архидиакон явился под вечер. В приветствиях, с которыми встретил его Морнингтон, далеко не все радушие было напускным. Клирик нравился ему, а вот рукописи — нет. Статьи о Лиге Наций сулили несколько часов нестерпимой скуки. Конечно, сам Морнингтон не обещал ничего, но перед тем, как направить рукопись на рецензию, ее надо хотя бы просмотреть, а Лига Наций занимала, без сомнения, почетное место в числе самых презренных для Морнингтона предметов. Такой наглый вызов аристократичности требовал, по мнению Морнингтона, немедленного установления авторитарной власти. Он хотел бы правления Платона или подобных ему и с тоской вспоминал суровый тон Платоновых «Законов». Однако, приветствуя архидиакона, Морнингтон ничем не проявил своих предпочтений и сел, чтобы потолковать о книге.

— Добрый вечер, добрый вечер, мистер… э-э… архидиакон! — Морнингтон вдруг вспомнил, что не знает его фамилии; впрочем, она должна стоять на титульном листе, надо бы срочно заглянуть туда. — Я ждал вас. Входите, присаживайтесь.

Архидиакон послушно сел в кресло, пристроил на столе сверток и с улыбкой произнес:

— Мистер Морнингтон, мне было бы совсем неловко, если бы я не знал, что это — ваша работа.

— Именно так и надо на это смотреть, — со смехом ответил Морнингтон, — Просто, ясно, жестко. Если бы вы хоть немного смущались, я бы вас пожалел, а это не принято, когда речь идет о рукописи.

— Я всегда полагал, — заметил архидиакон, — что отношения издателя и автора — это род дуэли, такой, знаете, безличной, абстрактной дуэли. Никаких чувств.

— Да неужели? — прервал его Морнингтон. — Спросите у Персиммонса, спросите у наших авторов — нет этого.

— В самом деле? — немного неуверенно произнес архидиакон. — Как странно. — Он взглянул на рукопись, все еще не выпуская веревочки, которой был перевязан сверток. — Вы знаете, — задумчиво продолжал он, — вряд ли я сейчас что-то чувствую. Не так уж важно, опубликуете вы это, опубликует ли вообще кто-нибудь. А вот я должен попытаться, ведь я действительно считаю, что идеи тут здравые. Но этой скромной попыткой я и намерен ограничиться.

— Очень уж вы спокойно к этому относитесь, — улыбнулся Морнингтон. — Почти все наши авторы полагают, что создали по крайней мере книгу века.

— Не поймите меня превратно, — сказал архидиакон. — Я тоже мог бы так думать — не думаю, но мог бы.

Моего поведения это не изменило бы. Никакие идеи не значат так много. В конце концов, даже Аристотель — только «ребенок, плачущий в ночи»…

— Что ж, так лучше для нас, — сказал Морнингтон. — Значит, вам все равно, примем мы рукопись или нет?

— Совершенно все равно, — заверил его архидиакон, отодвигая от себя рукопись. — Но если вы откажетесь, я, конечно, поинтересуюсь причинами.

— С вашей бесстрастностью, — разворачивая сверток, сказал Морнингтон, — зачем вам причины? Какой страшный довод способен поколебать это небесное спокойствие?

Архидиакон неопределенно пошевелил пальцами в воздухе.

— Человек слаб, — честно признался он, — и я не последний среди грешников. Но, кроме того, я в руке Божией, поэтому не важно, какие глупости я говорю и насколько искренно. Видно, мистер Морнингтон, в вашем издательстве подобрались очень тщеславные авторы.

— Кстати, об авторах, — ввернул Морнингтон, — не хотите ли взглянуть? Это гранки, книжка вот-вот выйдет. — Он протянул архидиакону «Священные сосуды».

— Это хорошая книга, да? — серьезно спросил архидиакон, принимая листы.

— Не успел прочитать, — смутился редактор, — но здесь есть одна статья о Граале, может, вам интересно…

Пока архидиакон перебирал листы, Морнингтон бегло взглянул на первую страницу рукописи. Там значилось: «Христианство и Лига Наций. Юлиан Давенант, архидиакон Кастра Парвулорум». «Слава богу, теперь я хоть знаю, как его зовут», — подумал он.

Тем временем третья посетительница со своим маленьким спутником вошла в кабинет Лайонела Рекстоу. Барбара выбралась в центр поискать Адриану подарок ко дню рождения, благополучно его купила и теперь зашла в издательство к мужу, как они и договаривались. Собственно, разговор был .еще недели две-три назад, но теперь, после пятничных ужасов, Лайонел ждал жену с удвоенным нетерпением. Ему казалось, что ее присутствие очистит кабинет от грязного налета, остававшегося здесь, хотя он и сомневался, сможет ли Барбара это вынести. Однако то ли она не придавала убийству такого значения, то ли щадила мужа, но ей удалось просто и легко пообещать зайти. На протяжении первых нескольких минут настойчивый интерес Адриана к почтовому штемпелю оказался для Лайонела спасительным якорем в море фантазий, возникших в его сознании. Все было бы хорошо, вот только Барбара немного переигрывала. Она присела на рабочий стол с таким бесшабашным видом, что сразу стало понятно: она все помнит, оба они притворяются. Зато Адриан действительно ничего не знал и не помнил. Лайонел смотрел на сына и думал, что тело под столом показалось бы ему не столько гнусным, сколько скучным. В худшем случае оно помешало бы тут бегать, но никак не помешало бы чувствовать и думать. Вот чего так не хватало самому Лайонелу, его мятущейся мысли — основательности. Он мучительно размышлял, какой из теней, проносящейся через страдалище, именуемое миром, удалось бы придержать его мысль, и не находил ничего. Адриан же методично изучил сначала штемпель, потом корзину, затем перешел к скоросшивателю, а потом его привлек телефон. Чтобы показать сыну, как он действует, Лайонел решил позвонить Морнингтону, но тут в кабинет вошел Грегори Персиммонс.

— Прошу прощения, — произнес он, встав на пороге. — Извините, Рекстоу.

— Входите, сэр, — пригласил Лайонел. — Это моя жена.

— Да, с миссис Рекстоу мы уже встречались, — сказал Персиммонс, пожимая руку Барбаре, — а вот с молодым человеком я еще не знаком. — Он медленно двинулся к мальчику.

— Адриан, подойди, поздоровайся, — позвала Барбара.

Малыш послушно подошел. Персиммонс, присев на корточки, серьезно и сдержанно пожал Адриану руку и больше не сводил с него глаз. Разглядывая мальчика, он задумчиво произнес:

— Что за прелестный малыш!

— Немножко избалованный, — смутившись, : ответила Барбара. — Ужасный непоседа.

— Они все такие, — задумчиво отозвался Персиммонс. — Но они это искупают… Я всегда радовался, что у меня сын. Пока их воспитаешь, многому научишься.

— Боюсь, Адриан сам себя воспитывает, — пробормотала Барбара. — Но скоро мы начнем его