— Может быть, в его словах больше истины, чем любой из нас готов допустить. — В общем-то я вовсе не собирался этого говорить, но в любой момент мог впереться Саймон с бутылкой приторной пепсикольной замазки и задавить всё своею стопудовой улыбкой. — Я смотрю на тебя и вижу всё ту же девицу на ночной лужайке, в момент, когда погасли звёзды. Никаких изменений, никакого развития. Так что И-Ди, пожалуй, прав. Двадцать пять лет коту под хвост. Пролетели — и никаких следов.

Диана реагировала молчанием. Тёплый воздух играл прикрывавшей окно тканью, в комнате становилось темнее. Потом, тихо-тихо:

— Закрой дверь.

— Но это… покажется необычным.

— Закрой дверь, Тайлер. Я не хочу, чтобы меня услышали.

Что ж, я осторожно закрыл дверь. Она встала, подошла ко мне, взяла мои руки в свои. От её рук исходила прохлада.

— Конец света слишком близок, чтобы лгать друг другу. Я, конечно, обязательно звонила бы, но здесь четыре семьи в доме и один стационарный телефон, так что всем сразу ясно, кто с кем перезванивается.

— Ну да, Саймон этого бы не допустил.

— Ничего подобного. Саймон бы это принял. Саймон принимает большинство моих привычек, даже капризов. Но лгать ему я не хочу. Не хочу нести такую ношу. И всё же мне этих звонков не хватает, Тайлер. Эти звонки были отдушиной, связью с жизнью. Когда не было ни гроша, когда церковь трещала по швам, когда без видимой причины меня терзало одиночество… Звук твоего голоса был… как глоток свежего воздуха.

— Что ж, теперь обходишься без свежего воздуха?

— Теперь это было бы актом предательства. Проявлением неверности. — Она покачала головой, как бы пытаясь передать мне важную мысль. — Я знаю, что ты думаешь о «Спине». Я тоже об этом много думала. Иногда я представляю себе, что произошло бы с нами, если бы не нагрянул «Спин», как бы мы тогда жили. Мы, ты и я. — Она судорожно вздохнула, густо покраснела. — И если уж в том мире мне жить не суждено, то я хотя бы бросала в него взгляд раз-другой в месяц, звонила тебе, по-дружески беседовала о чём угодно, кроме конца света.

— Ты считаешь это предательством?

— Это и есть предательство. Я отдалась Саймону. Он муж мне в глазах Господа и мирского закона. Если выбор этот и не отличается мудростью, всё же это мой выбор. Пусть я не такая добрая христианка, какой бы мне следовало быть, но я не утратила чувства долга, сознаю необходимость его выполнения, необходимость нести свой крест, даже если…

— Даже если что, Диана?

— Даже если это неприятно. И лучше бы нам не всматриваться в наши жизни слишком пристально.

— Я вовсе не хотел причинить тебе боль своим приездом.

— Понимаю. Но…

— Тогда я не буду задерживаться.

— Останься на ужин. Ради вежливости. — Она опустила руки и упёрлась взглядом в пол под ногами. — Пока есть возможность, я тебе скажу ещё кое-что. Объясню, что к чему. Я не разделяю всех убеждений Саймона. Если честно, то я не верю, что, когда миру придёт конец, праведники поднимутся на небеса. Прости меня Господь, но мне это кажется полной ахинеей. Но что миру придёт конец — в этом я не сомневаюсь. И конец этот близок. Конец нашим жизням. И…

— Диана…

— Нет, дай мне закончить. Дай признаться. Исповедаться. Значит, я верю в то, что миру конец. Я верю тому, что Джейсон сказал давным-давно, что однажды утром солнце вспухнет, запылает и сожрёт нас всех. И я не хочу быть одинокой в то утро.

— Никто не хочет.

Кроме, может быть, Молли Сиграм, подумал я. Молли на пляже с бутылочкой пилюль. Молли и ей подобные. Что они, зря, что ли, бутылочками запасались…

— И я не останусь одна. Со мной будет Саймон. В чём я тебе признаюсь, Тайлер, за что я хочу попросить прощения… Когда я представляю себе тот день, я вижу себя с Саймоном.

Дверь шумно распахнулась. Саймон. С пустыми руками.

— Ужин уже на столе. И большой кувшин ледяного чая для жаждуших странников. Прошу вниз, присоединимся к трапезе.

— Спасибо, с удовольствием. — Я непринуждённо улыбнулся.

В доме восемь взрослых. Пара Сорли, Дэн Кондон с женой, пара МакАйзеков, Саймон с Дианой. У Сорли трое детей, у МакАйзеков пятеро, так что за большим столом в комнате рядом с кухней уселось семнадцать человек. Рассаживались шумно, весело. Гул висел до того мгновения, когда «дядя Дэн» произнёс благословение. В этот момент все ладони попарно сложились, все головы смиренно склонились.

Правил бал «дядя Дэн». Высокий, вида чуть не похоронного, чернобородый, некрасивый на декоративный линкольновский манер. Благословением своим он как-то умудрился напомнить присутствующим, что накормить странника — дело добродетельное, даже если странник этот припёрся незваным, аминь.

По ходу застольного общения я выяснил, что брат Аарон Сорли второй в местной иерархии, возможно, решающий аргумент руководства в случае споров и недоразумений. Как Тедди МакАйзек, так и Саймон во всём уступали Сорли, но в рот при этом смотрели Кондону. Не пересолен ли суп? «Нет, как раз в меру», — выносил судьбоносное решение не кто-нибудь, а брат Кондон. А погода-то как разгулялась… «Ничего необычного для этих мест», — объявлял патриарх.

Женщины открывали рты, лишь чтобы ввести в них пищу, и живо интересовались лишь содержимым тарелок, не отрывая от них глаз. Жена Кондона — весьма невысокая, весьма дородная и весьма скромная особа; жена Сорли в габаритах почти не уступала мужу, мадам МакАйзек выглядела лет на восемнадцать, тогда как число лет мужа её явно подползало к полувеку. Ни одна из женщин на меня не смотрела и ко мне не обращалась, представить их незваному страннику тоже никто не удосужился. Диана выделялась на их фоне, как бриллиант чистой воды среди наждачной крошки. Возможно, этим и объяснялось её преувеличенно осторожное поведение.

«Дядя Дэн» охотно объяснил мне за столом, что эти беженцы «Иорданского табернакла» не были самыми радикальными прихожанами, вроде бешеных, удравших аж в Канаду, в Саскачеван, однако твёрдо придерживались канонов веры, в отличие от мягкотелых пастора Кобела и его приверженцев. Они удалились на ранчо Кондона, чтобы избежать городских соблазнов и дождаться трубного гласа в мире и покое. Пока что план их выполнялся без заминок.

Далее беседа сконцентрировалась на барахлящем двигателе грузовика, на туго продвигающемся ремонте кровли и надвигающемся кризисе с ассенизационной цистерной. На детей застолье давило в ещё большей степени, чем на меня. Одну из особо громко вздохнувших девочек Сорли Кондон даже приморозил к стулу взглядом.

После трапезы женщины принялись убирать со стола, а Саймон сообщил мне, что пора и честь знать.

— Не боитесь дороги, доктор Дюпре? — деловито осведомился Кондон. — У нас тут грабежи, что ни вечер.

— Ничего, стёкла до потолка, педаль газа до пола, как-нибудь выберусь.

— Мудрое решение.

Саймон выразил желание проводить меня до забора. Ночная прогулка, мол, подействует на него освежающе.

Да ради бога.

Последовало сердечное прощание, я пережал руки всем детям, после чего их прогнали, пришёл черед взрослых. Диана кивнула мне, не поднимая глаз. Так же, не глядя на меня, приняла она и мою руку.

Саймон проехал со мной с четверть мили, ёрзая на сиденье, как будто желая что-то сказать, но рта не раскрывая. Я делал вид, что его состояния не замечаю. Воздух остыл и посвежел. Я остановился, где он попросил, на гребне холма, у сломанного забора и живой изгороди из кактусовой сосны окотильо.

Он поблагодарил за прогулку, вышел, но всё ещё медлил, не отпуская дверцы, очевидно распираемый желанием высказаться.

— Что-то хотите сказать? — помог я ему.

Он прокашлялся.

— Знаешь… — просипел он наконец чуть громче ветра. — Я люблю Диану так же, как Господа, хотя это и звучит кощунственно. Звучало кощунственно долгое время. Но потом я подумал, что Бог послал её на землю, чтобы она была моей женой, что это её предназначение. И теперь я считаю, что это две стороны одной монеты, что любовь к ней и есть любовь к Господу. Как вы считаете, доктор Дюпре?

Высказавшись, он как будто проснулся, не дожидаясь моего ответа, закрыл дверцу, включил свой фонарик и зашагал вниз по склону холма под стрекотание кузнечиков.

На бандитов я в ту ночь не нарвался.

Ни звёзд, ни луны, ночная дорога, ставшая крайне опасной с ранних лет «Спина». Преступники выработали изощрённые технологии засад на сельских дорогах. Ночное путешествие резко повышало мои шансы отправиться в мир иной прежде времени.

Естественно, мало кто из водителей отваживался отправляться в путь на ночь глядя. По большей части большегрузные поезда дальнобойщиков, неплохо защищённые, с двумя водителями. Я вслушивался в шорох покрышек и свист ветра и думал, что эти звуки лучше всего подчеркивают одиночество. Чтобы их заглушить, и монтируют в автомобилях радиоприёмники.

Но грабителей и убийц на дорогах почему-то не попалось.

По крайней мере, в ту ночь.

Я остановился на ночь в мотеле под Флагстаффом и на следующее утро встретился с Ваном и его свитой в VIP-зале аэропорта.

Вана переполняли впечатления. Он живо интересовался геологией, на обратном пути в Финикс остановил свою кавалькаду возле сувенирных лотков и, порывшись в кусках породы, купил кусок сланца примерно в кубический дюйм объёмом. Ван воодушевлённо продемонстрировал мне спиральную выемку на одной из сторон камня. Отпечаток трилобита, сказал он, животного, погибшего с десяток миллионов лет тому назад здесь, в теперешней каменистой пустыне, которая когда-то была дном моря.

Ископаемых раньше ему видеть не приходилось. На Марсе нет ископаемых, да и нигде во всей Солнечной системе их нет, лишь здесь, на древней Земле.

В Орландо снова заднее сиденье бронированного лимузина, снова конвой, на этот раз в направлении «Перигелион фаундейшн». После часовой задержки на периметре безопасности мы вырвались на шоссе. Ван смачно зевнул и извинился:

— Не привык я к такой интенсивной нагрузке.

— Не скромничайте. Я видел вас на тренажёре в «Перигелионе».

— Каньон не тренажёр.

— Да, пожалуй.

— Устал, но не жалею. Прекрасная экспедиция. Надеюсь, у вас тоже всё сложилось удачно.

Я сообщил, что нашёл сестру Джейсона, что она здорова.