Вo время очередного приступа я разбил ещё одну настольную лампу. Этот случай Диане удалось скрыть от персонала. Постельное бельё она через день меняла у двери, не впуская горничную, чтобы та не заметила моего состояния и чтобы я не угодил в местную больницу, где запросто мог оказаться в эпидемиологическом отделении рядом с каким-нибудь холерным или малярийным пациентом.

— Меня беспокоит, что может случиться в моё отсутствие, — сказала Диана.

— Как-нибудь о себе позабочусь.

— А если приступ?

— Тогда останется надеяться на везение. Тебе надо куда-то?

— Обычные дела. Но мало ли что… Или я по какой-нибудь причине не смогу вернуться вовремя…

— Из-за чего, например?

Она пожала плечами:

— Мало ли… Не знаю, что может приключиться.

Но тон её выдавал: она прекрасно знает.

Однако я не настаивал. Единственно чем я мог улучшить ситуацию — быть паинькой, слушаться.

Пошла вторая неделя моей обработки. Приближался кризис. Марсианское средство накапливалось в крови и в тканях, достигая некоторого критического уровня. Даже когда приступы проходили, я чувствовал себя ослабленным, дезориентированным. Чисто физические воздействия тоже не сахар. Ломота в суставах, желтуха. Сыпь и зуд, если зудом можно назвать ощущение отдираемой кожи, снимаемой послойно, до мяса. Ночью я спал часа по три-четыре, пять часов — мой личный рекорд; просыпался в каше из частиц отслоившейся кожи, которую Диана отчищала от запятнанной кровью простыни, пока я отсиживался в прикроватном кресле, с трудом в него перебравшись.

Я уже не доверял и самым светлым своим моментам, потому что зачастую галлюцинации подсовывали мне иллюзию полной ясности, чёткости и определённости, а мысли, слова и образы памяти заклинивались, как рычаги потерявшего управление автомобиля.

Ох и худо же мне было… Но ещё хуже приходилось Диане, убиравшей за мной и выносившей судно, когда я был не в себе. В каком-то смысле она возвращала долг, потому что я дежурил возле неё, когда она переживала то же самое. Но это было много лет назад.

Чаще всего она спала рядом со мной, хотя как она это переносила… Она сохраняла дистанцию безопасности между нами, потому что иногда даже прикосновение простыни к коже заставляло меня стонать от боли. Сознание её присутствия, её близости, однако, приносило облегчение.

В самые буйные мои ночи, когда я метался, ничего не сознавая, и мог её ударить, она сворачивалась клубочком на цветастом диванчике возле балконной двери.

О своих блужданиях по Падангу она много не рассказывала. Я понимал, чем она занималась: налаживала контакты с казначеями, квартирмейстерами, экспедиторами, подбирала варианты транспортировки. Небезопасная деятельность. Нелегко мне было провожать её взглядом, когда она выходила, отправляясь в мир беззакония, вооружённая лишь карманным газовым баллончиком да личной храбростью.

Но даже повышенный риск лучше, чем опасность поимки.

Мы нужны были им — агентам администрации Чейкина или Джакарты — по нескольким причинам. Конечно, ради марсианских средств. Ещё важнее цифровые марсианские архивы, которые они рассчитывали у нас найти. И, разумеется, их интересовало, что говорил Джейсон в свои последние часы, его монолог, который я слышал и записал, о гипотетиках и о «Спине»; то, что знал лишь Джейсон.

Когда я проснулся, её не было рядом.

Час я лежал, следя за шевелением балконной шторы, за изменением угла наклона солнечных лучей, за видимой частью Арки, размышлял о Сейшелах.

Вам приходилось бывать на Сейшелах? Мне тоже не приходилось. Поэтому я вспоминал старый документальный фильм Пи-Би-Эс. Острова в тропиках, здоровенные черепахи, сейшельские пальмы с «двойными кокосами», десяток-другой пород редких птиц. Геологически Сейшельские острова представляют собой останки древнего материка, когда-то, задолго до появления человека, связывавшего Азию и Южную Америку.

Мечты… Как однажды выразилась Диана — одичавшие метафоры. Я представил себе, как она поучает меня, что я мечтаю о Сейшелах потому, что чувствую себя похожим на этот древний исчезнувший, почти полностью утонувший континент.

Погружённый в перспективу своего преображения.

Снова заснул. Проснулся. Её всё ещё нет.

Проснулся затемно, всё ещё один, понимая, что прошла уйма времени, что она отсутствует слишком долго. Что это ничего хорошего не означает. Не было ещё такого, чтобы Диана не вернулась дотемна.

Во сне бился, метался. Скомканная простыня свалилась с кровати, едва видна на полу, подсвеченная отражённым от потолка наружным светом. Холодно, но достать её сил нет.

Небо снаружи абсолютно ясно. Если стиснуть зубы и наклонить голову влево, то через стекло балконной двери можно увидеть несколько ярких звёзд. Усмехнулся мысли о том, что в абсолютных единицах времени иные из этих звёзд, возможно, младше меня.

Попытался не думать о Диане, о том, куда она могла запропаститься, что с ней могло случиться.

Заснул, сквозь сомкнутые веки видя всё те же звёзды, фосфоресцирующие призраки, плывущие в красноватой тьме.

Утро.

Во всяком случае, мне кажется, что утро. Свет дневной. Кто-то дважды резко стукнул в дверь, раздражённо гавкнул что-то по-малайски и ушёл. Должно быть, горничная.

Время обеспокоиться по-настоящему, хотя в этой фазе обработки беспокойство просеивается сквозь фильтр сварливой брюзгливости. В чём дело, почему она отсутствует столь нестерпимо долго, почему она не сидит рядом, не промакивает мой лоб и не держит меня за руку? Мысль о том, что с ней могло что-то случиться, не рассматривается, в расчёт не принимается.

Однако пластиковая бутылка возле кровати пуста со вчерашнего дня, если не дольше, губы мои чуть ли не трескаются от сухости, а когда я в последний раз был в туалете, уже не помню. Если не желаю навеки распрощаться с почками, следует срочно принимать меры.

Но и сесть без крика очень трудно. Ноги на пол не спустить. Такое ощущение, что мне подменили кости и связки несколькими фунтами битого стекла и ржавых лезвий для бритья.

Да, я пытался отвлечься от боли Сейшелами, небесами, но даже здесь кривое зеркало лихорадки исказило действие моего доморощенного обезболивающего средства. Мне послышался голос Джейсона. Он попросил меня принести ему тряпку, руки протереть. Он испачкал руки. И я вышел из ванной с полотенцем вместо воды. И лишь преодолев половину пути до кровати, обнаружил ошибку. Глупо. Пришлось начать снова. Взять пустую бутылку. Наполнить её до края горлышка. Унести обратно.

Тряпка нужна была ему в садовом сарае позади «большого дома», где садовники держали свой инструмент.

Одиннадцать ему, что ли, было тогда. В начале лета, за пару лет до «Спина».

Теперь тяни воду и вспоминай.

Нахлынула память.

Джейсон удивил меня предложением отремонтировать бензиновую газонокосилку. Садовником был тогда у Лоутонов раздражительный бельгиец Де-Мейер, одну за другой куривший «Голуаз» и отвечавший на наши вопросы и иные попытки разговорить его лишь нечленораздельным хрюканьем. Более красноречиво он клял газонокосилку, дымившую, вонявшую и глохшую каждые пять минут. Делать одолжение такому типу? Но Джейсона увлекла техническая задача. Он сказал мне, что до полуночи рылся в Интернете, исследуя бензиновые движки. Это его ещё больше раззадорило, ему не терпелось столкнуться с техникой на практике, in vivo. Услышав незнакомое, но интригующее in vivo, я тоже загорелся желанием принять участие в рейде.

Мое участие, правда, свелось, в основном, к наблюдению за тем, как Джейсон установил косилку на вчерашнюю «Вашингтон пост» и принялся экзаменовать двигатель. Происходило это в затхлом, но уютном сарае, отделённом от дома гладью газона. В сарае несло машинным маслом и бензином, воняло удобрениями и гербицидами, пахло семенами и соломой, некрашеными сосновыми досками полок. По углам ржавели погнутые и сломанные садовые инструменты, торчали обломки их рукоятей. Нам в этот сарай нос совать не следовало, он обычно оставался закрытым. Джейсон стянул ключ с полки у двери подвала.

Жаркая пятница, начало «долгого уик-энда». Я с интересом следил за действиями Джейсона. Зрелище поучительное и успокаивающее. Сначала он обследовал машину целиком. Растянулся рядом на полу, внимательно осмотрел, ощупал. Затем принялся развинчивать, разбирать и аккуратно укладывать части на газету, рассматривая каждую в отдельности.

Затем он углубился в нутро двигателя. Каким-то образом у него сразу пошла на лад работа с ключами и отвёртками. Движения его часто характеризовались осторожностью, но никогда — неуверенностью. Он работал, как опытный художник, как тренированный спортсмен, сознавая свои возможности и их ограниченность, уровень компетенции. Он разобрал всё, что можно было разобрать, и разложил на замасленной «Пост», когда дверь сарая скрипнула, и мы оба подскочили от неожиданности.

И-Ди Лоутон вернулся домой раньше обычного.

Я чертыхнулся, заработав неодобрительный взгляд строгого хозяина. Он задержался в дверном проёме, застыл статуей в безукоризненном сером костюме, озирая разложенные на газете детали, а мы с Джейсоном стояли, ввинтив взгляды в пол, ощущая себя виноватыми, как будто нас поймали с экземпляром «Пентхауза».

— Это ремонт или разгром? — спросил, наконец, старший Лоутон голосом, выражающим смесь презрения и раздражения, то есть обычным своим голосом, к которому он уже привык за десятилетия постоянного пользования.

— Ремонт, сэр, — робко доложил Джейсон.

— Угу. Это твоя газонокосилка?

— Нет, конечно, нет. Но я думал, что мистеру Де-Мейеру…

— Но это газонокосилка и не мистера Де-Мейера. Мистер Де-Мейер работает чужими инструментами. Мистер Де-Мейер мотался бы за пособием, если бы я его не нанял. Это, таким образом, моя газонокосилка. — Тут И-Ди выдержал паузу, с каждой секундой наливавшуюся свинцом. — Ну, и нашёл ты, в чём там дело?

— Пока нет.

— Пока нет? Так давай, действуй, ищи.

Джейсон облегчённо вздохнул:

— Да, сэр. Я думаю, после обеда…

— Нет. Не после обеда. Ты её разобрал, ты её почини и собери. А потом пообедаешь. — И И-Ди повернул голову ко мне: — Домой, Тайлер. И чтобы я тебя больше здесь не видел. Я