Вскоре я приехала снова и уговорила ее еще раз посмотреть фотографии. Казалось, она совершенно не помнила, что один раз уже их смотрела. Ее комментарии были такими же, а ее равнодушие наполнило меня тягостным чувством. За свою беделскую службу я не получила ожидаемого «гонорара» — ответного чувства с ее стороны. А может, я его и не заслужила. Потому что совершенно очевидно, что с заданием справилась плохо, из паломничества ничего не привезла. И ничего не получила взамен. Не знаю, стерла ли она из своей памяти файл «Варна» или все-таки где-то сохранила его, но я была уверена, что в обозримом будущем ни она, ни я открывать его не собираемся.

В этот приезд я заметила, что у нее изменилась манера ходить. Она, толкая перед собой ходунок, старалась держаться прямее и при каждом шаге выше поднимать ногу.

— Это мне Ясминка сказала, повыше поднимать ноги.

Ясминка была ее физиотерапевтом.

Пить кофе мы, как обычно, ходили в ее любимую кофейню на рынке. Она входила туда с ходунком, никак не соглашаясь оставить его на улице («Еще не хватало, чтобы кто-нибудь украл!»). Людям приходилось вставать и отодвигать столики, чтобы дать ей пройти. Я думаю, она вполне осознавала, что ее вход в кофейню с ходунком вызывал некоторые проблемы.

— Когда я прихожу без тебя, мне помогают официанты. Все очень, очень внимательны ко мне. Люди вообще очень любезны, а особенно когда видят меня с этим ходунком, — говорила она.

Она заказывала всегда одно и то же — капучино, а я или Кая приносили из булочной, расположенной рядом с кофейней, «треугольничек» — маленькую лепешку с сыром в форме треугольника. Без ритуального «треугольничка» и капучино она свой день представить не могла. Если из-за плохой погоды она не выходила из дома, кто-нибудь обязательно приносил ей «треугольничек» и готовил капучино дома.

Немного посидев, она была вынуждена идти в туалет. Возвращалась оттуда досадуя:

— Как такое могло случиться со мной? С самой красивой бабушкой в нашем квартале! — ворчала она.

Она не соглашалась носить прокладки на случай недержания с таким же упорством, с каким не соглашалась носить ортопедические туфли для пожилых людей, без каблука («Не могу! Я всю жизнь носила туфли с небольшим каблучком!»). Кто-то один раз сказал ей, что она самая красивая бабушка в квартале. Еще пару лет назад подобное замечание рассердило бы ее, однако сейчас она охотно повторяла: «Все говорят, что я самая красивая бабушка в квартале!»

Правда, произносила это она с едва заметной иронией в голосе. Она пользовалась этой фразой как извинением за свою неловкость и как требованием с уважением относиться к ее «исключительному» возрастному статусу. Недержание было самым жестоким оскорблением, которое наносило ей ее собственное тело. И плохая память тоже сердила ее («Нет, неправда, что я забыла!»), но позже она все-таки смягчалась («Неужели я действительно все-таки забыла?») и в конце концов смирялась («А что удивительного, если я иногда что-то забываю. Все-таки мне уже восемьдесят лет!»).

— Если такое будет повторяться, лучше сразу покончить с собой, — сказала она, косвенным образом требуя, чтобы я ее как-то утешила.

— В твоем возрасте это обычное дело! Посмотри на жизнь с более веселой стороны. Тебе уже больше восьмидесяти, но ничего не болит, ты живешь в собственной квартире, каждый день выходишь на улицу и общаешься с людьми. Лучшая подруга, с которой ты каждый день пьешь кофе, моложе тебя на десять лет. Ясминка приходит три раза в неделю. Кая каждый день приносит завтрак, обед и ужин, при этом она великолепно готовит и соблюдает все, что рекомендуют врачи. Поликлиника в пяти минутах ходьбы от дома, внуки тебя любят и регулярно навещают, я то и дело приезжаю, — проповедовала я.

— Ах, если бы я могла хотя бы читать, — вздохнула она, хотя терпения у нее теперь хватало только на то, чтобы листать газеты.

— Так ты же читаешь, правда, не без проблем.

— Вот бы мне еще хоть раз перечитать мою любимую Тэсс.

Она имела в виду «Тэсс из рода д'Эрбервиллей» Томаса Гарди.

— Как только ты решишься, сделаем операцию. Операция старческой катаракты совершенно безобидна.

— В мои годы ничего не благовидно.

— Я сказала безобидно, а не благовидно. Хочешь, купим тебе лупу?

— Да кто ж может читать с лупой?!

— Хочешь, я буду читать тебе Тэсс? Каждый день одну главу.

— Это совсем не то, что читать самой.

На все мои попытки подбодрить ее она отвечала упрямым детским капризным тоном. Иногда вдруг сдавалась («Может, так оно и есть»), но сразу же хваталась за какую-нибудь новую деталь («Ах, все было бы по-другому, если бы я могла ходить быстрее!»).

— Я так изменилась! Просто себя не узнаю.

— Что ты такое говоришь, у тебя на лбу ни одной морщинки.

— Может быть, но зато кожа на шее висит.

— Морщины на лице у тебя такие мелкие, что их почти не видно.

— Может быть, но я так сгорбилась.

— У тебя сохранилась вполне стройная фигура.

— Живот выдается, — жаловалась она.

— Совсем немного, и это незаметно, — утешала я ее.

— Я изменилась… Узнать нельзя!

— А ты знаешь кого-нибудь, кто в твои годы не изменился?

— Ну, не знаю, — сдавалась она.

— А ты чего бы хотела?

— Не знаю.

— Твоя Ава Гарднер, например…

— Ава была самой красивой женщиной в мире! — сказала она убежденно, но при этом с долей печали в голосе, словно сказанное относится к ней самой.

— Ава умерла в возрасте шестидесяти восьми лет.

— Не может быть?!

— Да, у нее был инсульт. Половина лица осталась парализованной. В конце жизни у нее совсем не было денег, и Фрэнк Синатра оплачивал ее лечение.

— Она? Без денег?! Не может быть!

— Да, и она переселилась из Америки в Лондон. Там она была совершенно одинока и, вероятно, больше не могла зарабатывать. Последние ее слова перед смертью были обращены к прислуге, Кармен: «Я так устала». I amtired! — повторила я последнюю реплику Авы на английском, должно быть для большей убедительности, а потом продолжила: — Говорят, Фрэнк Синатра, когда ему сообщили об Авиной смерти, закрылся в комнате и два дня не выходил. Говорят, он рыдал без передышки.

— Еще бы! — сказала она. — Такой неказистый, совсем никакой, тощий. Рядом с ней он казался просто лягушонком!

— А Микки Руни?

— Что — Микки Руни?

— Он же был ее первым мужем.

— Да, Руни тоже был никудышным! Такая красавица, а вокруг нее все время какие-то гномы.

— Ава была всего на четыре года старше тебя.

— Ава была самой красивой женщиной в мире! — повторила она, сделав вид, что не слышит информацию о разнице в возрасте.

— А Одри Хепберн…

— Эта маленькая? Худенькая?

— Да. Она вообще умерла в шестьдесят четыре года.

— Я этого не знала.