Дождь проникал в шлем сквозь носовые отверстия, и вода стекала ровными струйками, щекотавшими ему грудь. Король думал.

Что ж, думал он, может быть, хоть это их как-то угомонит. Конечно, дождь, да и вообще во всем этом мало хорошего, но ребята они милые и уж больно им не терпелось. Трудно найти человека добрее старого Грума, да и Паломид, парень, вроде бы, свой, даром что язычник. Раз им приспичило порезвиться, простая порядочность требует, чтобы он помог им в этой затее. И суке прогуляться полезно. Жалко, что она вечно обматывается вокруг, ну да что тут поделаешь, природе ведь не прикажешь. Завтра придется все утро скрести доспехи.

Хоть будет чем заняться, жалостно думал Король. Все лучше, чем с утра до вечера слоняться туда-сюда с вечной печалью, угрызающей сердце. И мысли его обратились к Свинке.

Чем хороша была дочь Королевы Фландрии, так это тем что она не смеялась над ним. Многие не прочь над тобой посмеяться, если ты всю свою жизнь гоняешься за Искомой Зверью и все никак ее не поймаешь, — а вот Свинка, она не смеялась. Она, казалось, сразу поняла, как это интересно, и сделала несколько разумных предложений относительно устройства различных ловушек. Естественно, он не думал изображать из себя умника или еще кого, но все же приятно, когда над тобой не смеются. Каждый делает, что может.

А потом наступил страшный день, когда к берегу пристала эта чертова барка. Они влезли в нее, потому что рыцарь обязан всегда устремляться навстречу приключению, а она тут же возьми да и отплыви. Они все махали Свинке, и Зверюга высунула голову из лесу и бросилась к морю с совершенно расстроенным видом. Но барка плыла, фигурки на берегу уменьшались, пока только и остался едва различимым носовой платок, которым махала Свинка, а потом ищейку стошнило.

Он писал ей из каждого порта. Куда бы он ни попал, он отдавал письма хозяевам постоялых дворов, и те обещали их отослать. А она не прислала ему в ответ ни единого слога,

А все потому, что человек он — никчемный, решил Король. Нерешительный, неумный, вечно во что- нибудь впутывается. С какой стати дочь Королевы Фландрии станет писать такому человеку письма, особенно после того, как он уселся в волшебную барку и уплыл неизвестно куда? Все равно что бросил ее, — кончено, она рассердилась, и правильно. А дождь все лил, вода щекотала грудь, и сука расчихалась. Доспехи совсем заржавеют, да еще в шею дует сзади, там где привинчивается шлем. Темно, страшно. И с обрыва течет что-то липкое.

— Извините меня, сэр Груммор, это не вы сопите мне в ухо?

— Нет, дорогой друг, не я. Вы шагайте, шагайте. Я только лаю, как умею, вот и все.

— Я спрашиваю не о лае, сэр Груммор, но о некоем шумном дыхании сиплой разновидности.

— Дорогой мой, а что вы меня-то спрашиваете? Все, что мне здесь слышно, это скрип, вроде как от кузнечных мехов.

— Искренне ваш полагает, что дождь вот-вот остановится. Вы не станете возражать, если и мы остановимся тоже?

— Знаете, Паломид, коли вам необходимо остановиться, останавливайтесь. Но если мы в скором времени не доберемся до места, у меня опять заколет в боку. И ради чего нам останавливаться?

— Мне бы хотелось, чтобы не было так темно.

— Но нельзя же останавливаться только потому, что темно.

— Нет. С этим приходится согласиться.

— Тогда вперед, старина. Левой! Правой! Самое милое дело.

— Послушайте, Груммор, — несколько погодя сказал Паломид. — Оно опять!

— Что?

— Пыхтит, сэр Груммор.

— А вы уверены, что это не я? — поинтересовался сэр Груммор.

— Положительно. Это пыхтение угрожающее либо любовное, некое тяжкое дыхание. Ваш язычник искренне желает, чтобы не было так темно.

— Ну, вам сразу все подай. Вы, Паломид, все-таки будьте добры, шагайте.

Немного погодя сэр Груммор спросил погребальным тоном:

— Дорогой вы мой, а что это вы все время деретесь?

— Но я не дерусь, сэр Груммор.

— Да? А кто же это тогда?

— Искренне ваш никаких ударов не ощущает.

— Что-то все время наподдает меня сзади.

— Быть может, это ваш хвост?

— Нет. Хвост я вокруг себя обмотал.

— Во всяком случае, для меня было бы невозможным ударить вас сзади, ибо передние ноги находятся спереди.

— Вот, опять!

— Что?

— Наподдало! Это было явное нападение. Паломид, нас атакуют!

— Нет-нет, сэр Груммор. Это вам кажется.

— Паломид, мы должны развернуться!

— Зачем, сэр Груммор?

— Чтобы посмотреть, кто меня лупит сзади.

— Искренне ваш не может ничего разглядеть, сэр Груммор. Слишком темно.

— Просуньте руку через рот, может, нащупаете что.

— Тут что-то круглое.

— Это я, сэр Паломид, Я сам, только сзади.

— Искреннейшие извинения, сэр Груммор.

— Пустяки, дружище, пустяки. Что вы еще ощущаете?

Голос добрейшего сарацина вдруг задрожал.

— Нечто холодное, — произнес он, — и… и склизкое.

— Оно двигается, Паломид?

— Двигается и, — оно сопит!

— Сопит?

— Сопит!

И в этот самый миг показалась луна.

— Силы благие! — тонким, визгливым голосом завопил сэр Паломид, едва выглянув изо рта. — Бежим, Грумморчик, бежим! Левой, правой! Ускорьте шаг! Форсированным маршем! Быстрее, быстрее! Не сбивайтесь с ноги! О мои бедные пятки! О мой Бог! О ужас!

Никакого смысла, решил Король. Вероятно, они заблудились — или отправились куда-нибудь повеселиться. Сырость собачья, как почти и всегда в Лоутеане, и если правду сказать, он сделал все, что мог, чтобы не нарушить их планов. А они взяли себе да и ушли, пожалуй, можно даже так выразиться — или почти можно, — что поступили они неучтиво, оставив его ржаветь вместе с этой чертовой сукой. Нехорошо.

И Пеллинор решительно зашагал в направленьи постели, волоча за собою ищейку.

В расщелине, расположенной на полпути к вершине одного из самых крутых утесов, поддельный Зверь препирался с собственным животом.

— Но, дорогой мой рыцарь, как же мог искренне ваш предвидеть бедствие подобного рода?

— Это была ваша идея, — гневно ответствовал живот. — Вы надумали переодеваться. Вы и виноваты.

У подножия утеса сидела в чувствительном расположении духа Искомая Зверь, собственной персоной, ожидая под романтическим светом луны, когда к ней спустится лучшая ее половина. За спиной ее серебристо переливалось море В различных уголках ландшафта несколько дюжин согбенных и раскоряченных представителей Древнего Люда внимательно наблюдали за развитием ситуации, укрывшись в скалах, в дюнах, в раковинных кучах, в каменных иглу и так далее, — все еще тщетно пытаясь прозреть непостижимые английские тайны.