— Хорошо, пусть так. Скажем, пятьдесят ярдов. Ты представь, сколько места останется посередке. Это же деревянный океан с тонким людским ободком. В середине даже еду не поставишь, потому что никто до нее не дотянется.

— Значит, стол будет не круглый, а круговой, — сказал Артур. — Не могу подобрать нужного слова. Я хочу сказать, что мы ведь можем сделать стол наподобие обода или тележного колеса, и в пустом пространстве, там где у колеса спицы, смогут передвигаться слуги. А сидящих за ним мы назовем: Рыцари Круглого Стола.

— Отличное название!

— И самое важное, — продолжал Король, чем дольше думавший, тем мудрей становившийся, — важнейшее — это набрать побольше юношей. Старые рыцари, те, с которыми мы бьемся, в большинстве окажутся слишком старыми, чтобы чему-то научиться. Я думаю, мы сможем принять их и принудить сражаться по-новому, но они все равно будут сбиваться на старые повадки, вроде тех, что у сэра Брюса. Груммор и Пеллинор — их мы, безусловно, должны принять — интересно только, куда они подевались? Груммор с Пеллинором подходят, потому что в глубине души они всегда оставались добряками. Но я не думаю, что люди Лота когда-либо смогут по-настоящему прижиться в ордене. Потому я и говорю, что нужно набрать молодых. Нам придется вырастить на будущее новое поколение рыцарей. Взять хоть того мальчугана по имени Ланселот, который прибыл сюда сам знаешь с кем, — вот такие-то нам и нужны. Они и составят истинный Круглый Стол.

— Кстати, о Столе, — сказал Мерлин. — Не понимаю, почему это я до сих пор не сказал тебе, что у Короля Леодегранса имеется один, и весьма подходящий. Поскольку ты намерен жениться на его дочери, можно его уговорить, чтобы он отдал тебе этот стол в виде свадебного подарка.

— Я намерен жениться на его дочери?

— Конечно. Ее зовут Гвиневера.

— Послушай, Мерлин, я не хочу знать будущего, да я и не уверен, что верю во все это…

— Есть вещи, которые я обязан тебе сказать, веришь ты в них или не веришь. Горе-то в том, что я никак не избавлюсь от ощущения, будто существует нечто, о чем я забыл тебе рассказать. Да, и напомни мне как-нибудь, чтобы я предупредил тебя насчет Гвиневеры.

— Ты своими предсказаниями всех заморочил, — жалобно сказал Артур. — Я и сам уже запутался в половине вопросов, которые собирался тебе задать. Вот, к примеру, кем была моя…

— Тебе придется учредить особые праздники, — перебил его Кэй, — на Пятидесятницу и так далее, когда все рыцари будут собираться за обедом и повествовать о своих делах. Это может заставить их сражаться на твой новый манер, чтобы было о чем потом рассказать. А Мерлин мог бы с помощью волшебства написать против их мест их имена, а на сидениях вырезать гербы. Получится великолепно!

Эта волнующая идея заставила Короля забыть о своем вопросе, и оба молодых человека тут же уселись рисовать для волшебника собственные гербы, чтобы не вышло какой ошибки в цветах. В самый разгар этой работы Кэй, высунувший от усердия кончик языка, вдруг поднял глаза и сказал:

— А кстати. Помнишь, мы спорили насчет агрессии? Ну так вот, я придумал хорошую причину для того, чтобы начать войну.

Мерлин застыл.

— Хотел бы о ней услышать.

— Хорошая причина для того, чтобы начать войну, состоит попросту в том, что такая причина имеется! Например, может появиться король, открывший для людей новый образ жизни, — ты понимаешь? — что-то такое, от чего всем будет хорошо. Это может быть даже единственным способом спасти людей от погибели. Так вот, если люди окажутся слишком порочны или тупы, чтобы принять его способ, ему придется силой заставить их, мечом, в их же собственных интересах.

Волшебник вцепился в свою мантию, стиснул кулаки, винтом скручивая ткань, и затрясся всем телом.

— Весьма интересно, — произнес он дрожащим голосом. — Весьма. Когда я был молод, нашелся один такой — австриец, выдумавший новый образ жизни и убедивший себя, что он именно тот человек, который сможет привести его в действие. Он пытался осуществить свои реформы при помощи меча и утопил цивилизованный мир в страданиях и хаосе. Впрочем, было одно обстоятельство, которое этот деятель как-то упустил из виду, и состояло оно, друг мой, в том, что по части реформ у него имелся предшественник, и звали его Иисус Христос. Может быть, мы вправе предположить, что о том, как спасти людей, Иисус знал не меньше австрийца. Странно вот только, что Иисус не выстроил своих учеников в штурмовые отряды, не сжег Иерусалимский Храм и не обвинил в поджоге Понтия Пилата. Наоборот, он очень ясно сказал, что задача философа — делать свои идеи доступными, а вовсе не навязывать их людям.

Вид у Кэя был бледный, но упрямый.

— Артур сражается в этой войне, — сказал он, — именно ради того, чтобы навязать свои идеи Королю Лоту.

Мысль Королевы относительно охоты на единорога имела удивительные последствия. Чем более страдал от любви Король Пеллинор, тем более очевидным становилось, что нужно что-то предпринимать. И сэра Паломида посетило вдохновение.

— Рассеять королевскую меланхолию, — заявил он, — способен только Искомый Зверь. За свою жизнь магараджа сахиб привязался к нему. Искренне ваш давно уже это сказал.

— По моему личному мнению, — сказал сэр Груммор, — Искомый Зверь умер. Во всяком случае, сейчас он во Фландрии.

— Тогда нам следует преобразиться в него, — сказал сэр Паломид, — Нам следует взять на себя роль Искомого Зверя, и пусть он охотится на нас.

— Вряд ли нам удастся преобразиться в Искомого Зверя.

Но идея уже увлекла сарацина.

— Почему же нет? — спросил он. — Почему нет, клянусь Джунго. Фигляры переодеваются в животных — в оленей, козлов и так далее, — и пляшут под звон колокольчиков, кружась и изгибаясь.

— Но право, Паломид, мы-то ведь не фигляры.

— Так станем же ими!

— Фиглярами!

Фиглярами звались менестрели наинизшего разбора, и сэру Груммору мысль обратиться в фигляра вовсе не улыбалась.

— Да как же мы сможем переодеться в Искомого Зверя? — слабо осведомился он. — Уж больно зверюга-то путаная.

— Опишите мне это животное.

— Ах, чтоб меня! У него змеиная голова, тело леопарда, лягвии льва и голени матерого оленя. И черт подери, где мы возьмем шум в его брюхе — как бы от тридцати пар гончих, напавших на след?

— Искренне ваш будет брюхом, — предложил сэр Паломид, — и станет подавать голос, вот так.

И Паломид завыл, словно тиролец.

— Тише! — крикнул сэр Груммор. — Вы весь замок перебудите.

— Значит, договорились?

— Нет, не договорились. За всю мою жизнь не слышал подобной чуши. Да потом, у вас и шум совершенно не тот. Шум должен быть вот какой.

И немелодичным альтом сэр Груммор заквохтал, будто тысяча диких гусей, плещущихся в Уоше.

— Тише! Тише! — закричал сэр Паломид.

— Какое там тише! Вы-то попросту визжали, как стадо свиней.

Тут двое натуралистов принялись гугукать и хрюкать, кудахтать и квохтать, кукарекать и крякать, хрипеть, сопеть, квакать, мяукать и взрыкивать один на другого, пока лица у них не стали краснее красного.

— Голову, — сказал сэр Груммор, внезапно прервавшись, — придется соорудить из картона.

— Или из парусины, — сказал сэр Паломид. — У населения, занятого рыбной ловлей, парусина должна иметься в достатке.

— А для копыт подойдут кожаные сапоги.