притворяясь, что ничего не слышал, тем более что разделявший нас стол не позволял ему пойти дальше слов. Он отпустил на наш счет еще несколько грубых шуток, которые нам тем легче было перенести, что мы были в масках: о нашем волнении можно было лишь догадываться. Окружавшая толпа, видя, что я остаюсь совершенно спокоен, начала рукоплескать нахалу. Впрочем, как мне показалось, больше из страха, чем от восторга. Я убедился в этом, когда Симон, подавая блюдо, успел шепнуть мне, что это был итальянский капитан на жаловании у короля, известный своим умением владеть оружием, что он доказал на многочисленных поединках. Известие это могло только подтвердить справедливость моего первоначального предположения. Мадемуазель, которой не были известны эти подробности, переносила дерзости нахала с поразительным терпением, а мадам, казалось, вовсе даже не замечала их. Тем не менее я был очень доволен, когда он удалился и оставил нас в покое. Я воспользовался этой минутой, чтобы проводить дам наверх, и свободно вздохнул, когда дверь за ними затворилась. Мне казалось, что эта история окончена; и я был очень доволен тем, что мне удалось сдержать себя.

Но я ошибся. Проходя через комнату, где мы ужинали, с благим намерением отправиться в конюшню, я снова наткнулся на итальянца, ставшего мне поперек дороги, и мог прочесть в глазах его товарищей, взгромоздившихся даже на столы, чтобы лучше наблюдать, что встреча наша была неслучайна. Рожа нахала раскраснелась от вина. Гордый сознанием многих побед, он вызывающе смотрел на меня, причем мое терпение, казалось, только усиливало его презрение.

– А, весьма рад снова встретить вас здесь, сударь! – сказал он, кланяясь мне с преувеличенной почтительностью чуть не до земли. – Может быть, теперь ваше высокопревосходительство соблаговолите снять маску? Здесь уже между нами нет стола; да и нет ваших прелестных спутниц, которые защитили бы своего милого дружка.

– Поверьте, сударь, – вежливо ответил я, стараясь слушаться голоса благоразумия, – если что и заставляет меня отказать вам в исполнении вашего желания, то это особенная причина, а никак не желание быть вам неприятным.

– О, я этого вовсе и не думаю! – с грубым смехом ответил итальянец. – Но к черту ваши особые причины! Понимаете?

– Понимаю и вижу, что вы невежа и нахал, – ответил я, не будучи долее в силах сдерживать злобу. – Пустите меня!

– Снимите маску! – повелительно сказал он, делая попытку удержать меня. – Снимите маску, или я прикажу одному из лакеев снять ее с вас!

Видя, что все мои попытки избежать столкновения только поощряют его к грубости, и заметив, что вокруг нас уже собралась толпа зевак, жадных до происшествий, я счел несовместимым с честью продолжать это представление. Я окинул взглядом всю комнату, ища секунданта, но не нашел ни единого знакомого лица, хотя комната была полна народу, и я со всех сторон видел устремленные на меня насмешливые взоры. Мой противник заметил мой взгляд, но ошибочно истолковал его, предполагая, что я хочу бежать. Он, по-видимому, привык к битвам один на один и презрительно рассмеялся.

– Нет, дружок мой! – сказал он. – Другого выхода здесь нет. Или снимите вашу маску, или мы будем драться.

– Прекрасно, – ответил я. – Если нет другого выбора, будем драться.

– В маске? – недоверчиво переспросил он.

– Да, в маске, – ответил я грозно, чувствуя, что все нервы мои гудят от долго сдерживаемой ярости. – Я буду драться так, как есть. Живее поворачивайтесь, и куртку долой, если только вы мужчина! Я вас так разукрашу, что, если только вы доживете до завтрашнего дня, вам понадобится маска уже до скончания дней.

– Ого! – удивленно возразил он. – Вот как мы заговорили! Ничего, я скоро положу конец этим разговорам. Тут между столами достаточно места, и наверно уж гораздо больше, чем вам понадобится завтра.

– Завтра и увидим, – коротко сказал я.

Итальянец быстро отстегнул застежки и снял свой нагрудник, затем отступил на шаг назад и встал в боевую позицию. Товарищи его очистили место между столами, довольно удобное для поединка, хотя и тесноватое, а сами расположились вокруг наблюдать за ходом дела. Слава моего противника была такова, что я слышал, как со всех сторон предлагают пари за него. Но это обстоятельство, которое могло бы смутить юношу, только побудило меня постараться воспользоваться теми первыми небрежными выпадами, которые позволяют себе самонадеянные бойцы, полагая, что они имеют дело со слабым противником и что победа достанется им легко.

Между тем слух о поединке собрал столько народу, что вся комната была набита битком: в ней стало даже как будто темнее. В последнюю минуту, когда мы уже скрестили шпаги, в первых рядах произошло движение: толпа расступилась, чтобы пропустить трех-четырех человек. Отчего им было оказано такое преимущество – из уважения ли к ним самим или к их многочисленной вооруженной свите – не знаю. Мне показалось, что это были те четверо, о которых я уже упоминал; но утверждать этого наверное не берусь.

Я воспользовался минутой, пока они проходили вперед, чтобы осмотреться и осмыслить свое положение. У меня было твердое намерение убить моего противника: его сверкающие глаза и нахальная улыбка вызвали во мне отвращение, граничившее с ненавистью. Окна были справа от меня. Бледный вечерний свет, падавший оттуда, освещал стоявших слева; бывшие же справа оставались в тени. Маска являлась для меня очень полезной, оставляя меня невидимым и позволяя, особенно благодаря тому, что свет падал так удобно для меня, следить и за выражением лица, и за всеми движениями противника.

– Вы будете двадцать третьим из убитых мною на поединке, – хвастливо заявил итальянец, когда мы уже скрестили шпаги.

– Так берегитесь! – ответил я ему. – Против вас двадцать три.

Вместо ответа, с его стороны последовал выпад. Я отбил удар и атаковал в свою очередь. С первых же ударов я почувствовал, что мне придется воспользоваться всеми своими преимуществами – и маской, и хладнокровием. Я увидел, что нашел достойного соперника, который не уступал мне, если не превосходил, в искусстве владеть мечом. Его шпага была длиннее моей; зато у меня рука была длиннее. Он предпочитал действовать острием шпаги, по-итальянски, я же – всем клинком. Его ослабляло излишне выпитое вино; я же чувствовал, что в руку мою после болезни еще не вернулись прежняя сила и проворство. Мой противник, подстрекаемый криками толпы, нападал с яростью; я же решил соблюдать осторожность и, не атакуя сам, ограничивался отбиванием града сыпавшихся на меня ударов, терпеливо выжидая промаха со стороны противника.

Толпа приветствовала первые удары громкими криками и насмешками. Но, пораженная тем, что ее герою не удалось уложить меня с первых же ударов, она постепенно стихла и с напряженным вниманием следила за ходом битвы, испуская возгласы, когда из шпаг сыпались искры и раздавался резкий лязг скрещивающихся клинков. Но удивление толпы было незначительно в сравнении с остыванием моего противника. Ярость, нетерпение, недоумение, сомнение попеременно отражались на его лице. Убедившись, что ему приходится иметь дело с серьезным противником, он пустил в ход все свое искусство. Он прибегал ко всевозможным ухищрениям, придумывал всевозможные способы нападения, но постоянно встречал меня наготове. Вскоре с ним произошла значительная перемена. На лбу у него выступила испарина, царившее вокруг молчание очевидно тяготило его, силы его видимо слабели. Мне показалось, в уме его внезапно мелькнула мысль о возможности для него поражения и смерти, мысли о которых сначала не мог даже допустить. Я слышал, как он пробормотал какое-то ругательство и на мгновение снова заработал яростно. Вскоре он приутих. Я уже читал страх в его глазах: он понял, что для него настала минута искупления. Упершись спиной в стол, видя перед своей грудью острие моей шпаги, он понял, что должны были переживать в такие минуты его многочисленные жертвы. Казалось, в эту минуту он хотел остановиться, чтобы перевести дух. Но я не думал позволять ему это, сознавая, что, если дам ему возможность оправиться, он снова начнет прибегать к различным ухищрениям и, пожалуй, одолеет меня. Моя черная маска, которая все время была перед его глазами, не позволяла ему видеть волнения и усталости на моем лице да еще придавала мне зловещий вид, и, наконец, возбудила в нем суеверный страх, смешанный со смутными предчувствиями. Окружающий сумрак усиливал это впечатление. Лицо его покрылось багровыми пятнами; дыхание стало прерывистым; глаза приняли блуждающее выражение. На мгновение он с