мужество. Я спокойно проложил себе путь сквозь толпу и поехал по той же дороге, по которой мы прибыли. Проехав около сотни ярдов, я внезапно остановил коня.

– Час – это немного, – сказал я, обращаясь к Симону. – Куда мы едем?

– В Сен-Клу! Там, под покровительством короля Франции, мы можем быть день-другой спокойны. А тут, если Париж еще продержится, будет Лига.

Не видя никакого другого исхода, я должен был согласиться. Расстояние от Медона до Сен-Клу можно было бы проехать и меньше, чем в час, но прямая дорога вела через Школьный Луг – широкую равнину к северу от Медона. Здесь мы легко могли попасть под неприятельский огонь; тут, кроме того, происходили беспрестанные схватки между двумя враждебными конницами, и проехать такому отряду, как наш, было немыслимо. Пришлось ехать в обход, что заняло больше времени, зато нам удалось добраться до Сен-Клу без всяких помех и приключений. Мы застали этот городок в той суматохе и суете, какая составляет принадлежность походной и придворной жизни. Сен-Клу был переполнен. Вследствие ожидавшейся сдачи Парижа, он сделался местом свиданий как тех немногих, которые до конца готовы были стоять за свои убеждения, так и большинства, ожидавшего только движения воды, чтобы очутиться на стороне победителя. Улицы, переполненные народом, пестрели яркими нарядами горожан, блестящим вооружением военных. Длинные ряды флагов висели по обеим сторонам улиц, заслоняя солнце; громкий звон колоколов отвечал на отдаленные раскаты пушек. Повсюду: на флагах, арках, знаменах – виднелись крупные надписи: «Да здравствует король!» – эта насмешка судьбы, как тогда было известно Богу, а теперь и нам.

Мы подвигались медленно среди толкотни, пока не добрались до главной улицы. Здесь давка, казалось, была еще больше: мы могли двигаться лишь с большим трудом. Вдруг слышу, кто-то назвал меня по имени. Я быстро обернулся и увидел в окне углового дома именно того, кого так усердно искал. Полминуты спустя Ажан был уже возле меня. Уступая его просьбам, я должен был согласиться принять приглашение остановиться у него. Он не скрывал своей радости и изумления по поводу того, что ему удалось встретить меня здесь, и болтал без умолку, лишь на минуту прервав свои рассказы, чтобы ответить на вопрос Симона, куда поставить лошадь. Он торопливо проводил меня сквозь толпу до своего жилища, причем во всех его движениях выказывалось столько сердечности, что у меня невольно навернулись слезы. Даже товарищ его, которого я нашел в его квартире, проникся уважением к моей особе. Ажан снова был в своем парадном одеянии, с длиннейшим пером на шляпе, со множеством побрякушек и украшений, при помощи которых он хотел придать себе Особенно блестящий, торжественный вид: так подкладывают фольгу под драгоценные камни, чтобы усилить их блеск. Я счел для себя большой честью, когда он нарочно снял все свои побрякушки, затем сам проводил меня на почетное место и представил своим спутникам с такой мальчишеской простотой, видимо стараясь доставить мне возможные удобства, что я был тронут. Он приказал хозяину немедленно принести для меня вина, мяса и всяких закусок; сам суетился и бегал взад и вперед, то отдавая различные приказания слугам, то ругая их за то, что они не подавали мне тех или других вещей, в которых я вовсе не нуждался. Я извинялся перед друзьями Ажана за нарушение их беседы; они отвечали любезностями. Заметив по возбужденному лицу Ажана и по его сверкающим взорам, что он желает остаться со мной наедине, они поспешили удалиться.

– Ну, друг мой! – спросил Ажан, проводив товарищей. – Что скажете? Ее нет с вами?

– Она в Медоне с мадемуазель де ля Вир, – с улыбкой ответил я. – Вообще же она чувствует себя хорошо и, по-видимому, находится в прекрасном расположении духа.

– Она ничего не поручала вам передать мне?

– Она не знала, что я увижу вас.

– Но ведь она недавно говорила с вами обо мне? – заметил юноша, побледнев.

– Я думаю, она уже две недели как не упоминала вашего имени, – смеясь ответил я. – Слушайте, друг мой! – продолжал я уже серьезно, кладя ему на плечо руку. – Неужели же вы так неопытны, что не знаете, что женщина всего менее говорит о том, о чем она больше всего думает? Ободритесь же. Если я не ошибаюсь, вам теперь бояться нечего, кроме разве что прошлого. Имейте же терпение!

Я уверял его, что даже не сомневаюсь в этом; затем он впал в мечтательное настроение. Я молча наблюдал за ним. Увы! Как ничтожна человеческая природа! Он встретил меня с распростертыми объятиями, а меня при виде его сияющего красивого лица охватило самое низкое чувство – зависть. В самом деле, у него было состояние, красивая наружность, большие связи, а стало быть, и блестящие надежды. Я каждую минуту должен был страшиться новой опасности; будущее рисовалось мне мрачными красками; каждый шаг представлялся мне столь опасным, что я не знал, на что решиться. Он был в полном расцвете лет и сил; я же давно прожил свою весну. Он пользовался милостями; я был несчастный беглец. Мои размышления были прерваны Ажаном, который, очнувшись от своих приятных мечтаний, начал расспрашивать меня обо мне самом. Выслушав меня, он сказал, что мне необходимо явиться к королю.

– Я затем и явился сюда.

– Да, конечно, никто другой не в состоянии помочь вам. Ведь у Тюрена здесь четыре тысячи человек. Вы ничего не сможете поделать против столь значительных сил.

– Согласен, – ответил я. – Вопрос только в том, захочет ли король защитить меня?

– Только он и может сделать это! – горячо воскликнул Ажан, – Сегодня вы не можете явиться к нему: у него совет. Но завтра на рассвете можно. Сегодня вы можете переночевать здесь: я поставлю на часы кого-нибудь из своих парней, и, думаю, вы останетесь целы. Теперь пойду посмотрю, согласен ли мой дядя помочь вам. Не укажете ли еще кого-нибудь, кто мог бы замолвить словечко за вас?

Я подумал и собирался отвечать отрицательно, но Симон, с испуганным лицом прислушивавшийся к нашему разговору, напомнил мне о Крильоне.

– О, если б только он захотел! – воскликнул Ажан, бросив одобрительный взгляд на Симона. – Крильон пользуется влиянием на короля.

– Я тоже думаю, – ответил я. – У меня с ним была любопытная встреча вчера вечером.

– Господи, как бы я хотел быть там в то время! – воскликнул Ажан со сверкающим взором. – Во всяком случае попробуем обратиться к Крильону. Ведь он никого не боится, не исключая самого короля.

На этом мы и порешили. Я должен был остаться эту ночь в квартире моего нового друга, не высовывая даже носа из окна. Когда Ажан вышел и я снова остался один, мною овладел упадок духа. По комнате были разбросаны дорожные принадлежности, что придавало ей противный, неопрятный вид. Солнце почти зашло, и становилось темно. Доносившиеся с улицы звон колоколов и отдаленные раскаты ружейных залпов, вместе с веселыми криками, говорили о радостях жизни, о свободе – обо всем, что, казалось, уже навеки погибло для меня. Делать мне было нечего. Я стал смотреть на улицу, стараясь держаться так, чтобы меня не было видно из окна. Проезжали веселые группы всадников в блестящих кирасах, громко болтая и перекидываясь веселыми шутками. Ехали монахини и важные дамы, старый кардинал, какой-то посланник. Потянулась бесконечная вереница горожан, нищих, бродяг, солдат, придворных, слуг, гасконцев, нормандцев, пикардийцев. Казалось, весь Париж явился сюда с изъявлением своей покорности. Эта картина помалу отвлекла мои мысли от собственных невзгод: я пытался найти себе удовлетворение в успехе самого дела.

Суматоха и ликование не прекращались даже после того, как уже стемнело. Тысячи факелов и фонарей ярким светом своим заставляли забыть о том, что уже настала ночь. Со всех сторон доносились веселые крики. Народ расхаживал по улице, восклицая: «Да здравствует король! Да здравствует Наварра!» Время от времени проезд какого-нибудь вельможи, окруженного блестящей свитой, вызывал новые крики восторга. Теперь уже казалось неизбежным, как бы свыше предначертанным, что Париж должен пасть через несколько часов, самое большее через сутки. Но этого не случилось. Ажан вернулся незадолго до полуночи. Я слышал, как он резко приказал принести свечи, и уже по звуку его голоса догадался, что случилось что-то недоброе. Он стоял на месте и молча покручивал усики, затем вдруг разразился неудержимым потоком слов, из которых мне удалось разобрать только, что Рамбулье отказался помочь мне.

– Ну так что же? – сказал я, почувствовав сострадание к молодому человеку, имевшему растерянный вид. – Быть может, он и прав.

– Он сказал, – продолжал Ажан, покраснев от стыда и смущения, – что узнал обо всем случившемся лишь сегодня вечером и что помогать вам после всего этого было бы лишь самоунижением. Я старался переубедить его, но мне не удалось. Он сказал, что вообще был вполне готов оказать вам всякое