успехов при дворе наш прием покажется ему слишком холодным. Но, – прибавила она, окидывая меня исподлобья язвительным взглядом, – мы ведь люди простые, деревенщина.

Я сухо поблагодарил ее, сказав, что не сяду, так как не могу оставаться здесь долее.

– Боюсь, – продолжал я, стараясь придать своему голосу бесстрастный тон, – что Симон причинил вам напрасное беспокойство, приведя сюда, вместо того чтобы предупредить вас, что я приготовил вам помещение в моем доме.

– Симон тут ни при чем! – ответила она сухо. – Я предпочитаю эти комнаты. Здесь мне удобнее.

– Может быть, и удобнее, – возразил я почтительно. – Но, как вам известно, я обязан заботиться о вашей безопасности. Дома у меня есть надежный сторож, который может отвечать мне за вашу неприкосновенность.

– Вы можете прислать сюда вашего сторожа, – ответила она с царственно-величественным видом.

– Но, мадемуазель…

– Разве вам не довольно того, что я предпочитаю эти комнаты? – резко ответила она, бросив на колени свою маску и оглядывая меня взором, в котором читалась нескрываемая досада. – Или вы глухой, милостивый государь? Позвольте вам сказать, что я вовсе не настроена объясняться с вами. Я устала от езды. Мне больше нравятся эти комнаты, и этого достаточно.

Твердая решимость, с которой мадемуазель произнесла эти слова, могла равняться разве только просвечивавшей сквозь притворное равнодушие злобной радости от мысли, что рушатся все мои надежды. Тут мною уже овладела неудержимая жажда мщения. С другой стороны, ее ребяческое сопротивление подавило странную робость, которую я испытывал в ее присутствии, и напомнило мне о моих обязанностях.

– Мадемуазель! – воскликнул я, пристально глядя на нее. – Простите, если я буду говорить откровенно. Теперь не время играть в игрушки. Люди, от которых вам удалось раз убежать, в настоящее время пришли в отчаяние, и решимость их удвоилась. Они, наверно, уже знают о вашем прибытии. Поэтому прошу, убеждаю, наконец, умоляю вас: послушайтесь меня. Или на этот раз при всем моем желании у меня уже не будет ни средств, ни сил спасти вас.

Не обращая никакого внимания на мои слова, она с язвительной усмешкой взглянула мне прямо в лицо и сказала:

– А знаете, ведь у вас значительно улучшились манеры с тех пор, как я видела вас в последний раз.

– Что вы хотите этим сказать, мадемуазель? – возразил я в замешательстве.

– Только то, что сказала, – резко ответила она. – Впрочем, этого и следовало ожидать.

– Стыдитесь! – воскликнул я, окончательно выведенный из терпения ее неуместной насмешливостью. – Неужели же вы не можете быть серьезны, чтобы не погубить окончательно и себя, и нас? Повторяю, вам небезопасно оставаться в этом доме. Я не могу привести сюда своих людей, так как здесь нет места для них. Если у вас есть хоть капля уважения, благодарности…

– Благодарности! – воскликнула она, судорожно теребя подвязки от маски и глядя на меня с таким видом, будто мое волнение весьма занимало ее. – Благодарности! Это очень хорошее слово и значит действительно очень много. Но это годится для тех, кто нам верно служит, господин де Марсак, а не для других. Вы, как я слышала, пользуетесь таким успехом, такими милостями при дворе, что с моей стороны было бы несправедливо присваивать себе монополию на ваши услуги.

– Но, мадемуазель… – тихо начал я и остановился, не смея продолжать.

– Ну, сударь? – сказала она после минутного молчания, взглянув на меня и перестав внезапно играть своим шнурочком. – Что же дальше?

– Вы говорили о наградах и милостях, – с усилием продолжал я. – Раз, один только раз получил я награду из рук одной дамы: это было в Рони, из ваших рук…

– Из моих рук! – воскликнула она с выражением холодного недоумения.

– Да, мадемуазель.

– Вы ошибаетесь, сударь, – ответила она, встав со своего места и глядя на меня равнодушным взглядом. – Я никогда не давала вам никакой награды.

Я покорно наклонил голову:

– Раз вы говорите, что не давали, этого достаточно.

– Нет… Но не заставляйте же меня быть несправедливой к вам, господин де Марсак! – возразила мадемуазель на этот раз быстро изменившимся тоном. – Если вы покажете мне подарок или награду, которую я дала вам, то, конечно, я поверю. Ведь видеть – значит верить, – добавила она с нервным смешком, между тем как весь вид ее выражал некоторую тревогу и даже робость.

Если мне когда приходилось сожалеть о своем беспамятстве (забыть о потере банта!), так именно в эту минуту. Я молча взглянул ей в лицо, на котором появилось было выражение какого-то чувства, даже как будто стыда, но миг спустя оно уже снова приняло суровое выражение.

– Ну-с, сударь? – нетерпеливо повторила мадемуазель. – Ведь доказать это так нетрудно.

– Его взяли у меня: думаю, это – дело господина Рони, – робко ответил я, недоумевая, какая нелегкая побудила ее предложить этот вопрос, да еще так настаивать на нем.

– Его взяли у вас! – воскликнула она, внезапно вскакивая с своего места и подступая ко мне. – Его взяли у вас! – повторила она, и голос и все тело ее дрожали от злобы и презрения, глаза сверкали, она судорожно рвала и мяла свою маску, превратившуюся уже в безобразный комок. – В таком случае, благодарю вас. Я предпочитаю свое толкование; ваше же невозможно… Позвольте сказать, что если мадемуазель де ля Вир делает подарок, то лишь человеку, у которого хватит ума и силы уберечь его даже от де Рони!..

Ее гнев опечалил, но не рассердил меня. Я чувствовал, что отчасти заслужил его, и рассердился больше на себя самого, чем на нее. Но, сознавая прежде всего необходимость спасти девушку, я заставил свое непосредственное чувство смириться перед требованиями минуты и решил прибегнуть к доводу, который, кажется, уж без сомнения должен был иметь вес.

– Не будем говорить обо мне, мадемуазель, – сказал я более официальным тоном. – Здесь есть одно соображение, которого вы не можете не принять во внимание – король…

– Король! – воскликнула она, резко перебивая меня, с гневным выражением лица, с видом какого-то непоколебимого упорства во всей фигуре. – Я не хочу видеть короля! Да, не хочу!.. Довольно я была игрушкой и орудием в руках других! Больше я не желаю служить только их целям. Я приняла свое решение. Не пытайтесь уговаривать меня, сударь: этим вы ничего не достигнете. О, как я была бы благодарна Небу, – добавила она с выражением горечи и печали, – если бы осталась в Шизэ и никогда не видала бы этого места!

– Но, мадемуазель, вы не подумали…

– Подумала! – воскликнула она, стиснув свои белые зубки с таким злобным видом, что я невольно попятился. – Я достаточно думала! Я даже больна от мыслей. Теперь я намерена действовать. Я не хочу больше быть куклой. Можете силой увезти меня в замок, если вам угодно, но вы не сможете заставить меня говорить.

Я глядел на нее с удивлением, даже с робостью, не в силах понять, как женщина, которая перенесла так много, подверглась таким опасностям, проехала столько верст для известной цели, теперь, когда пришло время осуществиться ее планам, отказывается от них? Я начал убеждать ее всевозможными доводами, полагая, что она только и ждала того, чтобы ее уговаривали. Но все мои просьбы, убеждения, даже угрозы остались тщетными, а дальше этого я не мог идти. Те, кому приходилось очутиться лицом к лицу с женщиной в настоящем смысле этого слова, – с женщиной, самая слабость и беззащитность которой являлись могучим ее оплотом, поймут и затруднения, с которыми мне приходилось бороться, и то решение, к которому я пришел. До сих пор мне еще никогда не приходилось встречать подобного упорства. Как мадемуазель вполне справедливо сказала, я мог силой повести ее ко двору, но не мог заставить ее говорить. А Фаншетта смотрела на всю эту сцену с каким-то деревянным, тупым выражением лица, не оказывая содействия мне, но и не выражая своего одобрения моей противнице. Наконец (сознаюсь, к своему стыду и огорчению) я как бы забыл на минуту о чувстве долга: вместо того чтобы радеть о безопасности барышни даже вопреки ее собственному желанию, я с досадой вышел, не сказав никому ни слова о необходимости увести ее. Едва я дошел до лестницы, как Фаншетта догнала меня, и шепотом просила остановиться. В руках у нее был зажженный факел. Она поднесла его к моему лицу и улыбнулась