собираются ужинать знакомые, не хотите ли и вы оба прийти ко мне?

— Извини меня, — сказал Фульвий, — я приглашен в другое место.

— Ерунда, — возразил Фабий — город опустел, — все разъехались; кто тебя мог пригласить? Разве мой дом тебе неприятен? Я не видал тебя с тех самых пор, как ты обедал у меня вместе с Себастьяном. Не поссорились ли вы? Или не подверглись ли каким чарам? Говоря попросту, я думаю, что ты не прочь жениться на моей молоденькой родственнице Агнии? Фульвий взглянул на него с удивлением.

— А может быть и так, — сказал он, — но я вижу, что дочь твоя меня не выносит.

— Да нет, моя Фабиола — философ, и это все ее не интересует. Я был бы очень рад, если бы она отложила в сторону свои книжки и серьезно подумала о том, что пора пристроиться и самой. Это было бы лучше, чем мешать другим. Впрочем, мне кажется, что Агния благосклонна к тебе.

— Почему ты так думаешь? — живо спросил Фульвий.

— Ты хорош собой, богат; она сказала что-то вскользь, и я подумал, не намекает ли уж она на тебя. Ну, полно церемониться. Приходи ужинать, мы поговорим об этом, и, быть может, тебе удастся понравиться Агнии. Фабиола уехала со всеми своими служанками на дачу, и потому ее комнаты заперты. Чтобы войти на мою половину, отвори боковую дверь дома. Я буду ждать тебя и Корвина.

Фабий был, по своему легкомыслию, неразборчив в выборе гостей, ему казалось, что все равно, кто у него собирается ужинать, лишь бы были веселые гости, вкусные блюда и отборные вина. Он не любил садиться за стол один и каждый вечер собирал гостей к ужину.

Мы не станем описывать пира, который он дал в этот вечер; скажем только, что вина подавались в таком изобилии, что скоро почти все гости опьянели. Один Фульвий ничего не пил и внимательно прислушивался к разговору, который перешел на последние события в Никомидии. После разрушения христианского храма начались поджоги в городе. В них обвиняли христиан, и Диоклетиан воспользовался народною ненавистью, чтобы начать гонения. Можно было предположить, что и в Риме Максимиан последует его примеру. Все гости Фабия наперебой осыпали христиан ругательствами и насмешками. Даже самые добрые из них считали, что христиане не заслуживают пощады. Одни говорили, что все христиане лгуны и негодяи; другие — что они заклятые враги Римской империи; но все — что их учение порочно и гнусно, что почти все они люди неблагонадежные. Один Фульвий молчал и только оглядывал гостей подозрительно, стараясь уловить на их лицах признаки волнения или досады.

Торкват молчал, но попеременно то краснел, то бледнел. Он выпил чересчур много; вино вскружило ему голову. Он сжимал кулаки, стискивал губы и ярости запивал свой гнев вином.

— Христиане ненавидят нас и охотно перерезали бы всех, если бы могли, — сказал один из гостей.

— Конечно перерезали бы! Кто поджег Рим при Нероне? Они! Кто в Азии сжег дворец? Они!

Торкват привстал на своем ложе, протянул руку, будто желая что-то сказать, но опомнился и не сказал ни слова.

— Они делают и хуже. Они убивают детей и пьют их кровь, — сказал Фульвий, не глядя на Торквата.

Торкват, возбужденный вином, ударил вдруг кулаком по столу у закричал диким голосом:

— Это ложь, самая презренная ложь!

— А ты откуда знаешь? — спросил у него Фульвий спокойно.

— Потому что я сам христианин, — закричал Торкват, — и готов умереть за мою веру!

Все как будто окаменели на месте; наступило молчание. Фабий, стыдясь, что за его столом сидит христианин, потупил глаза. Какой-то молодой человек глядел на Торквата, разинув рот и выпучив глаза; Корвин злобно радовался, Фульвий же глядел на Торквата змеиными глазами, с сознанием, что эта добыча не уйдет от него, и заранее упивался мучениями своей жертвы. Он со свойственной ему хитростью изучил Торквата и знал, что, захватив его, захватывает разом многих других. Он знал, что человек, не умеющий владеть собою, не выдержит, и в минуту волнения под влиянием винных паров непременно откроет все, что знает, выдаст всех, кто ему известен. Он знал, что преданный своей вере христианин не унизил бы себя до пьянства и не стал бы в пьяном виде признаваться в своей вере. Он видел христиан на Востоке, видел, как твердо, как решительно признавались они в своей вере, но делали это иначе. Молитва укрепляла их силы, восторг слышался в их речах, надежда на Бога воодушевляла их. Не за пирами признавались они, а в суде или тогда, когда от них требовали поклонения идолам. Признавались они, сознавая опасность и жертвуя жизнью. Это были люди твердые, а не хвастливые и пустые, как Торкват.

Гости встали из-за стола и поспешно стали расходиться, ибо каждый боялся за себя в случае доноса. Скоро Торкват остался один.

Фульвий шепнул несколько слов Фабию и Корвину, подошел к Торквату и сказал с притворным и вкрадчивым сожалением.

— Я боюсь, что мои неуместные слова заставили тебя признаться в очень опасном для тебя деле.

— Я ничего не боюсь, — ответил Торкват хвастливо, — и готов умереть за веру.

— Ш — ш... замолчи, пожалуйста; невольники могут подслушать тебя. Пойдем лучше в соседнюю комнату, поговорим там спокойно.

Говоря это, он повел его в соседнюю пышно убранную залу, где уже по приказанию Фабия стояли чаши с фалернским вином. Корвин вошел вместе с ними. На великолепно отделанном резном столе лежали кости. Фульвий подал Торквату полную чащу вина, которую тот выпил, не переводя духа, а затем другую и третью. Между тем Фульвий играл, будто шутя, костями, бросал их, считал, собирал и опять бросал.

— Экое счастье! — говорил он — что ни удар, то проигрыш! Хорошо, что я ни с кем не играю, а то бы проигрался в пух. Хочешь попробовать, Торкват?

Мы упоминали, что Торкват был страстный игрок. Он уже однажды попал в тюрьму, проиграв то, чего у него не было. Себастьян выручил его оттуда, и тогда-то обратил его в христианскую веру. Торкват, совершенно пьяный, почти уже не помнил, что говорил за минуту перед тем. Глаза его блестели, руки и губы дрожали. Он схватил кости и принялся играть с лихорадочным волнением. Первые ставки он выиграл, а потом стал проигрывать, потом опять выиграл, и все более и более горячился. Фульвий подливал ему вина; Торкват стал болтать без умолку.

— Корвин... Корвин... — твердил он, глядя на Корвина и припоминая что-то, — что это за имя? Кассиан называл его.

— Какой Кассиан? — спросил Фульвий.

— Да, да, жестокий и злобный Корвин — это ты, что ли? Ты еще поссорился с Панкратием?

Корвин хотел было вступиться за себя и начать драку, но Фульвий остановил его выразительным жестом и сказал Торквату:

— Этот Кассиан, кажется, школьный учитель? Где он теперь живет?

— Он живет... да нет, нет! ... это значило бы предать его. Пусть меня пытают, мучат, убьют, но я не изменю никому и никого не предам...

Между тем кости метались, и горячка все больше и больше охватывала Торквата. Оба игравшие замолчали и устремили все свое внимание на ход игры. Сперва они выигрывали и проигрывали поочередно; но Фульвий был хладнокровнее, умел владеть собой и не пил вина, и счастье, казалось, склонялось на его сторону. Когда Торкват заметил, что он проигрывает, то начал запивать проигрыш вином и вскоре совершенно потерял голову. Он кидал на стол кости дрожащими руками, потом глядел на них так, что казалось, ничего не видел, и, конечно, не был в состоянии подсчитать свой проигрыш. За него считали Фульвий и Корвин. Все больше и больше терявший голову Торкват бросил, наконец, на стол наполненный деньгами кошелек, данный ему Фабиолой. Фульвий взял его, высыпал оттуда деньги и выложил на стол такую же сумму. Оба приготовились к решительному удару. Кости были брошены и покатились по столу с зловещим, как показалось Торквату, шумом; Фульвий собрал их, кинул и затем холодно и спокойно подвинул к себе все деньги, поставленные Торкватом. Торкват опустил голову на скрещенные в порыве отчаяния руки. По знаку Фульвия Корвин вышел из залы. Торкват все лежал на столе; он хватал себя за голову, то рвал на себе волосы, то бормотал несвязные слова, топая ногами, скрежетал зубами, стонал, словом, предавался бессильной злобе. Вдруг он услышал, что ему говорит кто-то шепотом: