положил все перед Фабиолой. Она написала наскоро несколько строк, потом сложила листок, перевязала его шелковой нитью и запечатала печатью, которую носила в шитом золотом и шелками кошельке. Желая когда-нибудь вознаградить молодого человека за услугу, которую он ей оказывал, она взяла другой листок пергамента и, спросив у него имя и адрес, записала их и спрятала записку за пояс в складках туники. Позавтракав, она стала прощаться с хозяином и заметила, что старик отечески нежно глядел на нее, хотя к этой нежности примешивалось чувство грусти. По крайней мере, так показалось Фабиоле. Когда она уезжала, Хроматий сказал ей вслед:
— Прощай, дитя мое! Будь благословенна, вступая на тот путь, которого еще не знаешь.
Фабиола была тронута и задумалась. Слова эти показались ей загадочными. Голос Торквата, остановившего ее колесницу, когда она выехала из ворот виллы, вывел ее из задумчивости.
— Извини, что я решаюсь остановить тебя. Угодно ли тебе, чтобы письмо твое было доставлено как можно скорее? -спросил Торкват.
— Да, да, конечно, — ответила Фабиола.
— В таком случае мне трудно будет исполнить твое желание; я иду пешком.
Фабиола предложила ему денег на наем лошадей. Торкват принял их без малейшей церемонии и замешательства.
Сумма, которую Фабиола вручила Торквату, была достаточна не только для того, чтобы доехать до Рима, но и чтобы вознаградить его за труды. Она отдала ему весь кошелек, набитый золотом. Торкват взял его с такою радостью, что Фабиола решила, что он недостоин дружбы такого человека, как Хроматий. «Если все его друзья таковы, — размышляла Фабиола, — то они обирают доброго старика и обманывают его, прикидываясь добродетельными». Она вынула спрятанную записку и, развернув ее, увидела на обороте несколько строк, написанных неизвестною ей рукой: «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных».
Удивлению Фабиолы не было границ. Она не верила своим глазам. В представлении язычников мщение считалось не только позволительным, но и законным. Были даже боги-мстители, были боги ада, и им приносили жертвы. Она любила читать философов, находила много умных и хороших мыслей в их книгах, но ничего подобного она никогда еще не читала.
«Что же это? — думала она. — Верх величия или низость? Любить врагов, делать добро ненавидящим нас! Сколько надо любви, сколько надо великодушия, чтобы делать это искренне! И есть ли на свете люди, способные искренне прощать оскорбления и зло и платить за них добром? Где они? Кто они? Я спрошу у Сиры, не знает ли она их или не слыхала ли о них... А если это... Не может быть! Нет, я лучше ничего не скажу Сире. Она такая восторженная, а я чувствую, что мне надо успокоится. Я чего-то боюсь и чего-то желаю. Все эти разговоры и рассказы только больше и больше расстраивают. Не нужно мне этой бумажки... — я хочу спокойствия...»
И Фабиола бросила на дорогу бумажку, которую держала в руках.
— Стой! Стой! — закричала она вдруг вознице, будто испугавшись. — Поди, подними бумажку, которую я нечаянно уронила.
Он поднял и подал ей; она взяла бумажку, сложила бережно и засунула опять за пояс.
Так билась бедная Фабиола, мучимая сомнениями и желанием познать истину. Сияние истины пугало ее, и она с ужасом отступала назад, но ненадолго; скоро она опять бросалась вперед, влекомая неодолимой жаждой понять, выйти, наконец, из той нравственной пустоты, из того иссушающего безверия, которые мучили ее.
XII
На другой день утром на мула навьючивали мешки. Торкват отправлялся в Рим. Все жители виллы и сам Хроматий провожали его до ворот и тепло прощались с ним... Многие, зная, что он беден, отдавали ему свои деньги. Священник Поликарп отвел его в сторону и со слезами на глазах умолял его следить за собою, быть осторожным в выборе друзей, не поддаваться искушениям города, избегать шумных праздников, не надеяться на свои силы, не хвастать ими и просить у Бога, чтобы Он укрепил его в мужестве и любви. Хроматий мягко укорял Торквата за его легкомыслие, тщеславие, склонность к излишествам.
— В последнее время, — сказал он, — нам казалось, что тебе было скучно с нами, что наша простая, скромная жизнь не удовлетворяла тебя.
Торкват растрогался, стал на колени перед священником, каялся и просил его благословения. Наконец он простился со всеми, сел верхом и тихо поехал по аллее, которая вела из виллы на большую дорогу. Добрый священник долго, пока он не скрылся из виду, следил за ним глазами отца, провожающего любимого сына. Не долго думал Торкват о наставлениях священника, скоро настроение его изменилось. Он предался мечтам. Ему казалось, что он уже приехал в Рим. Вот знакомые улицы, полные народа, вот бани, где собирается веселое и шумное общество. Вот стол, где играют в кости. Торкват был до своего обращения страстным игроком и отказывался от своей привычки не без борьбы и сожалений. Теперь он не намеревался играть сам, но его прельщала мысль, что он увидит то, что так долго составляло его любимое занятие и будет иметь удовольствие следить за игрой других... Нет, он не изменит себе — он христианин, и не будет пить вина, не сядет за роскошный стол, не будет играть, как язычники! Он будет помнить наставления отца Поликарпа.
В Фонди, пока кормился и отдыхал мул, Торкват отправился к Кассиану, к которому у него было рекомендательное письмо от Хроматия. Кассиан жил на вилле и отказался от должности школьного учителя. Он принял Торквата по-братски и просил его разделить с ним скромный обед. Кассиан в каждом христианине видел брата и потому рассказал Торквату, что он намерен заняться обращением в христианскую веру детей, которых ему обещали поручить на время каникул; он рассказал множество подробностей о своей прошлой и настоящей жизни, о своем обращении и о своих надеждах на будущее.
«Сколько денег можно получить, сообщив такие сведения!» — подумал Торкват, но поспешил задушить в себе эту мысль. Простившись с Кассианом, Торкват купил себе щегольское платье, взял переменных лошадей, чтобы поскорее доставить письмо Фабиолы, и пустился в Рим на быстро бежавшей лошади, оставив своего мула в Фонди.
Приехав в Рим, Торкват переоделся и явился к Фабию; он отдал ему письмо дочери, отвечал на все его расспросы о ней и был приглашен ужинать в тот же день вечером. Выйдя от Фабия, Торкват подыскал себе приличную квартиру. Карманы его, благодаря христианам и Фабиоле, были туго набиты, и он мог пожить в свое удовольствие, не боясь недостатка ни в чем.
Возвращаясь домой из бань Тита, Торкват услышал разговор двух мужчин, стоявших под портиком храма.
— Это действительно так. Народ в Никомидии сжег христианскую церковь. Мой отец слышал от самого императора.
— Почему этим безумцам пришла мысль построить свой храм вблизи дворца? Разве они не понимали, что народ в конце концов обрушит свою ярость на тех, кто не разделяет веру отцов?
— Все они сумасшедшие! Трудно себе вообразить, до чего доходит их дерзость. Им бы скрываться и быть благодарными, что о них забывают, так нет, лишь только преследования ослабевают, они тотчас начинают строить свои храмы. Говорят, что скоро против них примут решительные меры; я буду очень рад. На этом деле, между прочим, можно порядочно подзаработать.
— Ладно, давай договоримся: если нам вдвоем удастся изловить богатого христианина, то мы делим его состояние; если же это сделает один из нас, без помощи другого, то он все забирает себе.
— Согласен.
В этот время к ним подошел Фабий и приветливо поздоровался.
— Как поживаешь, Фульвий? — спросил он. — Я давно не видал тебя; нынче вечером у меня
