связанному системой сложившихся отношений, когда клиент намерен солгать, а адвокат не может помочь ему в этом, не хватает оперативного простора. Он хочет, чтобы его выступление прозвучало убедительно, и потому непродуманные и неправдивые заявления только помешают ему. По мере приближения суда ему нужно все больше и больше фактов. Может настать момент, когда он задаст главный вопрос, и я отвечу по совести. Пока же он прибегает к искусному и испытанному способу сбора информации.
– Версия дель Ла-Гуарди примерно такова, – начинаю я. – Сабич без ума от Полимус. Часто навещает ее дома. Не может не навещать. Он должен видеть ее. Как-то раз вечером, зная, что жена уйдет, он звонит Каролине, умоляет о свидании, и та наконец соглашается. Они неплохо проводят время в постели, но потом идиллия нарушается. Может быть, Сабич ревнует ее к другому мужчине. Может быть, Каролина говорит, что это их прощальная встреча. Как бы то ни было, Сабич выходит из себя и бьет ее каким-то тяжелым предметом по голове. Чтобы придать содеянному видимость изнасилования, он связывает женщину, открывает шпингалеты на рамах, словно преступник влез в квартиру через окно, и затем прибегает к дьявольской хитрости – вынимает из жертвы колпачок, свидетельствующий об обоюдном согласии заняться любовью. Сабич – прокурор и прекрасно знает, что в изнасиловании заподозрят добрый десяток рецидивистов и прочих персонажей, состоящих на учете в полиции. Плохие парни – малые не промах, но и они допускают ошибки. Сабич забыл, что, придя, выпил виски, а стакан оставил на стойке домашнего бара. Он не подумал о том, что принадлежность спермы может быть установлена по группе крови. Сабич лживо утверждает, будто не был в тот вечер в доме жертвы.
Странная вещь: изложение возможной версии следствия производит на меня успокаивающее действие. Бесстрастный анализ преступлений сделался частью моей жизни и моего умственного состояния, так что я говорю гладко и без тени беспокойства за себя. В мире преступности и правопорядка есть ряд слов и оборотов, таких же обязательных, как синкопы в джазовой музыке, и, произнося их, я чувствую, что нахожусь среди нормальных живых людей, тех, кто рассматривает преступление как привычное и, к сожалению, неизбежное зло, которое следует изучать, как ученый изучает под микроскопом болезнетворные микробы.
– Такова в общих чертах версия Нико, – продолжаю я. – Он еще колеблется в одном вопросе: предумышленное это деяние или нет. С одной стороны, возможно, что Сабич решил прикончить Каролину, если она откажется продолжать любовные игры, и выбрал для этого вечер, когда у него есть надежное алиби. С другой – не исключено, что он выбрал иной путь: будешь моей, иначе тебе не жить. Тут все зависит от нюансов в показаниях свидетелей. Его вступительное заявление даст простор для нескольких толкований. Ну как?
Сэнди рассматривает свою сигару. Курит кубинские, сказал он мне две-три недели назад. Их раздобывает один его бывший клиент, как – он умалчивает. Темно-коричневая обертка сигары сгорает так чисто, что в пепле видны прожилки табачного листа.
– Ну что ж, звучит правдоподобно. Свидетельства мотивов явно хромают. А они имеют решающее значение в таком деле. Не обнаружено орудие убийства. Далее: в обвинении есть еще одно слабое место. Ты был политическим противником дель Ла-Гуарди. Пожалуйста, не говори, что ты никогда не занимался политикой. Присяжные все равно этому не поверят. И наконец, есть веская причина глубокой неприязни обвинителя к обвиняемому. В свое время ты лично уволил его с работы. Совокупность этих неблагоприятных обстоятельств сыграет меньшую роль, если дело поведет не сам окружной прокурор.
– Что ты?! Нико не упустит случая лишний раз покрасоваться перед камерами.
Стерн, улыбаясь, затягивается сигарным дымом.
– Совершенно верно. Итак, у нас есть кое-какие преимущества. Наши доводы посеют сомнения в голове любого разумного человека. Тем не менее, Расти, мы должны быть честными перед самими собой. Улики весьма и весьма серьезны. Будем думать, как бы трудно и мучительно это ни было. Пусть твой тонкий ум ищет любые слабые места обвинения, любые его упущения. Нужно еще и еще раз рассмотреть каждое доказательство, показания каждого свидетеля. И не будем откладывать эту тяжелую работу на потом. Начнем сегодня, сейчас. Чем больше изъянов мы найдем у противной стороны, тем больше у нас шансов. Любая мелочь, которую дель Ла-Гуарди не сумеет объяснить, повышает вероятность оправдательного вердикта.
Подготовка к процессу уже достаточно закалила меня, однако одно слово Стерна – как обухом по голове: «вероятность».
Обвинение скоро попросит нас подавать документы, и Сэнди приглашает Джейми Кемпа принять участие в разговоре. Дабы сократить мои расходы, Стерн разрешил мне участвовать в их составлении, но только под его наблюдением. Мы с Джейми исполняли теперь обязанности помощников адвоката. Вопреки ожиданиям мне понравилось работать с ним. Джейми Кемп уже около года является младшим партнером Стерна. Рассказывают, что он в свое время был гитаристом, терзал свой инструмент рваными ритмами рок-н-ролла в какой-то группе, мотался по гастролям, записывал с ребятами пластинки, имел поклонников, но когда дела пошли похуже, бросил джаз и подался в юридический колледж при Нельском университете. Мне также доводилось общаться с ним по линии прокуратуры, и никаких осложнений у нас не возникало, хотя его считали чванливым. Основанием для самодовольства Джейми служили породистая блондинистая внешность и постоянное везение. Мне он нравился, хотя иногда меня коробил его неистребимый оптимизм стопроцентного американца- индивидуалиста. «Кому-кому, а лично мне жизнь никакой пакости не преподнесет», – уверял он.
– Прежде всего мы должны представить заявление об алиби нашего подзащитного, – говорит Стерн.
Тем самым мы официально уведомим обвинение, что по-прежнему стоим на той позиции, которую я высказал на совещании у Реймонда, а именно: в тот вечер, когда убили Каролину, я находился дома. Такая позиция лишает меня возможности привести, вероятно, самый веский с теоретической точки зрения довод защиты – сказать, что в тот вечер мы виделись с Каролиной по одному делу. Этот довод ослабит впечатление от вещественных доказательств. Несколько недель я надеялся, что Стерн найдет какой-нибудь хитроумный ход на алиби своего подзащитного. Но коней на переправе не меняют. Теперь нам придется подыскать более или менее правдоподобное объяснение моей выходки в «черную среду» – почему я потерял самообладание и разговаривал в таком тоне с моим боссом, моим другом и новым руководителем прокуратуры.
Стерн придвигает к себе коробку и принимается перебирать бумаги.
– Давайте начнем с главного вещественного доказательства – с бокала, – говорит Стерн.
Кемп выходит, чтобы снять копии с заключения о результатах дактилоскопического анализа. Компьютерщики завершили анализ накануне выборов. К тому времени Болкарро уже высказался в пользу Нико, а за ним и полицейский начальник Морано. Заключение сразу же пошло наверх, к Нико, который, судя по всему, говорил правду, заявив, что в ходе кампании получил серьезные сведения, порочащие меня, но предпочел их не разглашать.
Что касается самого заключения, то в нем говорится, что опознаны отпечатки большого и среднего пальцев моей правой руки. Принадлежность третьего отпечатка на стакане не установлена. Тот пальчик – не мой и не Каролины. Вероятно, их оставил кто-нибудь из постовых полицейских, что первыми приехали по телефонному звонку консьержа и бродили по комнатам, дотрагиваясь до всего, что попадало под руки, или сам консьерж, который и обнаружил труп, или медики, прибывшие на вызов, или даже один из набежавших сюда репортеров. Как бы то ни было, неопознанный пальчик представляет серьезную проблему для Нико дель Ла-Гуарди.
– Хотелось бы взглянуть на этот стакан, – говорю я. – Может, наведет на какие-нибудь соображения.
Стерн просит Кемпа составить ходатайство о предоставлении защите главного вещественного доказательства.
– Кроме того, – говорю я, – пусть дадут нам результаты дактилоскопического анализа. Там по всей квартире отпечатки снимали.
Это Стерн поручает мне:
– Подготовь ходатайство об ознакомлении нас с итогами всех видов экспертизы. Каких – ты лучше меня знаешь.
Я делаю пометку в блокноте.
– Ты, конечно, выпивал, когда приходил к Каролине?
– Конечно. Не могу сказать, что она была образцовой хозяйкой, но раз в полгода бокалы, наверное, все-таки мыла.
– Это хорошо, – улыбается Стерн.
– Еще стоит запросить список всего, что было в квартире, – посещает новая идея Кемпа. – Мебель, предметы домашнего обихода – словом, все. Где была противозачаточная паста, которую будто бы нашел химик? В аптечке? – Он смотрит на меня, ожидая ответа. Я качаю головой.
– По-моему, мы ни разу не говорили о том, как предохраняться. Можете считать меня мужчиной-шовинистом, но я никогда не интересовался, как она это делает.
Стерн размышляет, рассматривая свою сигару.
– Здесь поосторожнее, – говорит он. – Я ценю продуктивные соображения, но не надо наводить Нико на мысль о каких-то новых доказательствах. Наши требования должны быть скромными. Преимущества, которые имеет защита, могут обернуться против нее. И о том, что идет на пользу обвинению, лучше забыть.
Сэнди хитровато посматривает на меня. Ему доставляет удовольствие быть откровенным с бывшим оппонентом. Не исключено, что он вспомнил случай, когда скрыл от меня какое-то важное доказательство.
– Будем проводить изыскания, не раскрывая наших намерений, – заключает он и снова обращается к Кемпу: – Еще одно ходатайство – о получении полного перечня предметов, вынесенных из дома убитой, и о разрешении нам самим осмотреть ее квартиру. Кстати, она опечатана? – спрашивает он меня.
– Полагаю, что да.
– И еще. Ты упомянул о привычках Каролины, и я вот что подумал: надо настоять, чтобы в суд вызвали ее докторов. Всех, кто ее лечил, без исключения. Как знать, может быть, еще что-нибудь обнаружим. Даже наркотики.
Со свойственной ему учтивостью Сэнди спрашивает: не известно ли мне имя кого-нибудь из тех, кто лечил Каролину. Я никого не знаю, но все медики, не занимающиеся частной практикой, объединены в Голубой Крест. Вызов врачей в качестве свидетелей обещает много интересной информации.
Мы принимаемся за следующую группу документов – списки звонков с домашнего телефона Каролины и моего собственного. Это была стопка ксерокопированных листов толщиной два сантиметра с бесконечными цепочками четырнадцатизначных номеров. Я просматриваю каждый лист и передаю его Сэнди. Вот мои звонки Каролине из дома 5, 10 и 20 марта. Дойдя до 1 апреля, я останавливаюсь и подчеркиваю ногтем двухминутный разговор, состоявшийся в 7.32.
– Это номер Каролины, – говорю я Сэнди.
– Вижу, – говорит он. – Всем этим звонкам наверняка есть самые обычные объяснения.
Наблюдать, как работает Стерн, – все равно что следить за рассеивающимся дымом или удлиняющейся тенью идущего человека. Откуда это у него, легкое ударение на слове «обычные» – от его едва заметного акцента?
– Что ты делаешь, когда сидишь дома с ребенком? – спрашивает он, дымя сигарой.
– Работаю. Читаю свои записки, обвинения, вообще деловые бумаги.
