Мягкие ласковые кочки подавались под ногами и чавкали, будто приноравливались проглотить. Тоненько и надоедно звенели комары. Потом стало посуше. Мох сменился бурой хвоей. Солнце совсем скрылось за деревьями.
Флич решил переждать ночь. Еще наскочишь в темноте на немцев! Впрочем, он не очень-то верил, что они и на шоссе, и в лесу - всюду. Слишком быстро они двигаются, чтобы быть всюду. Он уселся под деревом поудобнее, облокотился спиной к стволу, пиджак накинул на плечи - теплее. Было тихо, только откуда-то, наверно со стороны шоссе, доносился слабый звук, будто далеко-далеко дробят и ворочают камни.
'Вот наступит утро и пойду, - решил Флич. - Пойду спиной к солнцу. Город недалеко. А там, как говаривал Гриша, 'поглядим-увидим'.
Флич закрыл глаза и задремал по-звериному чутко. Может быть, в ночном лесу в человеке просыпается древний-древний предок - зверь? Кто знает.
Стало совсем темно, диван слился со стеной, несгораемый шкаф растворился в углу. Мальчики не зажигали света и не опускали на окно скрученную чуть не под самым потолком бумажную штору. Двор за окном был черен, как комната, в которой они сидели, - ни светлой точечки, ни лучика.
Иногда за дверью раздавались шаги. Павел и Петр замирали, прислушивались. Шаги были такими легкими, бесплотными, словно по коридору двигалось привидение. Даже жутковато становилось.
Несколько раз принимался звонить телефон. Звонок был негромкий, но братья вздрагивали от неожиданности и смотрели на аппарат настороженно, пока он не умолкал. Потом, почему-то облегченно, вздыхали.
Трубку не снимали. Не велено. И сами никому не звонили. Да и кому звонить? Ни у Ржавого, ни у Толика телефонов не было. Серега эвакуировался с папиным заводом. Злате? Хорошо бы позвонить, чтобы она знала, что они в Гронске. Да нельзя, не велено.
Что ж получается?
От цирка они отстали. Флич, наверно, с ума сходит от беспокойства. Милый Флич, добрый верный друг, великий артист Флич! Прости нас, мы же хотели как лучше. Мы ушли выручать маму.
Маму… Судя по разговору с Алексеем Павловичем и сердитым майором, выручать ее не надо, спасать не от кого.
Как сказал майор?
'Вы что ж, в маме своей сомневаетесь? Маме не верите?'
Выходит, майор-то не сомневается, верит!
– Помнишь, маму кто-то вызвал? - спросил Петр брата. - Ну, когда мы чемодан веревкой обвязывали. И ее долго не было.
– Помню.
– Она сказала, что в гостиницу заходила. А наверно, здесь была.
– Здесь?
– В общем, с ними разговаривала. И они ей предложили… арестоваться.
– Зачем?
– Не знаю. Но догадываюсь.
– И я догадываюсь, - сказал Павел. - Только об этом нельзя даже между собой, - добавил он шепотом.
Тут в коридоре послышались шаги, остановились возле двери. Киндер лениво тявкнул.
– Вы что ж в темноте сидите? И штора не опущена, - произнес знакомый голос.
Алексей Павлович прошел к окну. Зашуршала бумажная штора. На столе зажглась лампа.
– Собирайтесь. Вот с товарищем Гудковым пойдете. Зовут его Пантелей Романыч. Жить будете у него.
В дверях стоял старик в темной рубашке, подпоясанной кавказским ремешком с блестящими штучками, и в белой детской панамке. Лицо его, изборожденное морщинами, не выражало ни любопытства, ни интереса, было словно вырублено из дубовой чурки. Длинные седые с желтизной усы закрывали рот, на щеках и подбородке торчала щетина, должно быть ужасно жесткая.
– Как звать? - спросил Пантелей Романович. Голос у него был тихий, высокий и надтреснутый.
– Петр и Павел, - ответил Алексей Павлович.
– Про собаку, - сказал старик.
– Киндер, - Павел присел на корточки и почесал пса за ухом.
– Не русское.
– Немецкое. В переводе значит 'дети', - пояснил Петр.
– Поводок? - спросил старик.
– Нету поводка. Он так бегает, - сказал Павел.
– Надо.
– Идемте, - сказал Алексей Павлович и погасил свет.
Они прошли длинным коридором, спустились по лестнице. Часового на улице не было. Алексей Павлович запер дверь ключом, ключ сунул в карман.
Улица была пуста, только в конце ее улавливалось какое-то движение.
– Войска уходят, - сказал Алексей Павлович и вздохнул.
Город казался брошенным. Даже не верилось, что за стенами, за черными окнами, плотно закрытыми шторами идет жизнь. Люди спят, едят, разговаривают, любят и ненавидят. Город лежал в черноте ночи, словно в могиле.
Сначала они шли вчетвером молча и быстро.
Потом у какого-то перекрестка Алексей Павлович остановился.
– Дальше пойдете с Пантелеем Романовичем. И вот что, беглецы. Сидите тихо, как мыши в норке. Деду Пантелею не прекословить. Его слово - закон. Немецкий язык - забыть. Как в городе поутихнет, в подходящий момент выведем вас.
– Куда? - спросил Павел.
– Куда надо. И вопросов не задавать. Ищите ответы сами. Прощайте. Прощайте, Пантелей Романович.
Алексей Павлович пожал руки старику и ребятам и ушел. Даже шагов его не было слышно.
А старик повел братьев дальше. Он хоть и подволакивал по-старчески ноги, но шел бойко, уверенно, словно видел в темноте.
В тот же час в другом конце города подполковник Зайцев выводил свой полк, вернее, то, что от него осталось. Выводил не на восток, где немцы сомкнули кольцо и наверняка ждали прорыва, а на юг, даже на юго-запад.
Полк, оставив заслон возле разрушенного моста, бесшумно снялся с позиций. Бойцы, точно выполняя приказ, бесплотными тенями прошли через город, беззвучно, не чиркнув ни единой спичкой. Сосредоточились на южной окраине и вышли из города. А под утро ушел и заслон.
– Мы выживем - Родина выживет, - сказал подполковник, остановившись у едва видимого в ночи лесного массива и пропуская бойцов мимо себя. - А город обратно возьмем. Возьмем. Придет час.
Лесными тропами впереди полка шли разведчики старшины Линя. И среди них Иван Александрович Лужин. Он двигался бесшумно, как остальные, всматриваясь в ночной загадочный лес, вслушиваясь в его шорохи. И думал о Гертруде и сыновьях. И не знал, что жена и дети в городе, который полк только что оставил.
Василь снял штаны и майку, завернул в них заскорузлые сандалии и спустился по корням к реке. В небе висела ракета, и вода бледно поблескивала, а пена у берега казалась голубой.
Осторожно, без всплеска, Василь сполз в воду. Она была теплой, как парное молоко. Держа узелок
