Когда уже совсем стемнело, над Днепром поднялся ветер. Он в минуту разметал тяжёлые дождевые облака, превратив их в рваные клочья, пестрящие тёмное небо. Изредка сквозь них пробивались звёзды и тревожная ущербная луна. Вода реки морщилась, холодно поблёскивала в свете лунного пятна, иногда появлявшегося на её поверхности. Шумели, стучали ветвями, клонясь к земле, старые вётлы по берегам. По пустынному косогору скользили то тени облаков, то полосы лунного света, но это было ненадолго: луна пряталась, и крутой, едва обросший травой горб земли вновь погружался в темноту.

Сенька не знал, сколько времени просидел здесь, рядом с круглым, мшистым камнем, на котором вчера всю ночь проплакала Дина. Он пришёл сюда ещё днём, когда уже не было сил сидеть у ворот дома и видеть, как косятся на него то и дело пересекающие двор цыганки… как сплёвывают, не таясь, мужчины постарше… как молодые парни, сгрудившись в кучу у забора и, судя по всему, взахлёб обсуждая происшествие, бросают на него настороженные, испуганные и недоверчивые взгляды. Против Сенькиных ожиданий, никто не ругал его, никто не проклинал. Он ждал, что вернётся дед, но Илья так и не появился. Не было и бабки, и через час сидения во дворе Сенька уже всерьёз опасался завыть в голос прилюдно. Чтобы этого позора не случилось, он вскочил и пошёл за ворота – прочь. Несколько человек обернулись парню вслед, но никто его не окликнул.

Сенька ушёл за слободу, на косогор, сел рядом с камнем, обхватил колени руками и закрыл глаза. Весь остаток минувшей ночи, всё утро его трясло от страха и нетерпения: скорей бы кончилось всё… Скорее бы привести Динку к родне, показать её рубашку, и – чтоб никто не догадался, чтоб даже в голову никому не пришло… Скорей бы вытерпеть этот крик и гам, и проклятья, и плевки в лицо, а дальше будет уже лучше, легче… Но вот сейчас всё позади. Сенька даже удивился тому, как легко им поверили, – и это при том, что Дина, очутившись с «мужем» во дворе среди цыган, сразу же забыла свои обещания и, не ругаясь, не жалуясь, не крича, лишь тихо плакала. Он только бога благодарил, что здесь не оказалось Мардо: увидев его, Динка запросто могла бы сорваться, и тогда всё пошло бы прахом… Но у Митьки хватило ума не высовываться, и получилось именно так, как хотел Сенька.

Когда цыганки увели Дину, он почувствовал невероятное облегчение: его задумка удалась, им поверили, Митька молчит, Дину все жалеют, никто не клянёт, она теперь его, Сенькина, жена… всё. Но почти сразу же пришла острая, страшная мысль о Мери. Он думал о ней и минувшей ночью, но в запале, мельком, с едва кольнувшей в сердце тоской: жаль, не выйдет теперь с раклюшкой… И сразу же эта боль в груди прошла, заслонённая лихорадочными мыслями о том, как всё будет завтра, удастся ли убедить цыган, поверят ли они… Поверили, горько усмехнулся Сенька, чувствуя, как вновь стискивает сердце острая тоска. Ещё как поверили, и уговаривать не пришлось, чего только он, дурак, боялся… Только сейчас он понял, что всё утро в глубине души отчаянно надеялся: хоть один голос прозвучит в его оправдание, хоть кто-нибудь усомнится в том, что он, Сенька, внук Ильи Смоляко, мог сотворить такое с девочкой, хоть один цыган сурово скажет: «Брешешь, чяворо, бога не гневи!», хоть одна цыганка завизжит: «Да кого вы слушаете, люди добрые, разве мальчик наш сумел бы?!.» Конечно, это погубило бы всю их затею, погубило бы Дину, и слава богу, что ничего такого не случилось… но сейчас от подступившего к горлу отчаяния Сенька едва мог дышать. Только сейчас, когда схлынула, прошла лихорадочная одурь, туманящая мозги, когда сердце забилось спокойнее, он отчётливо понял, что дальше будет ещё хуже.

Завтра табор снимается с места. День за днём телеги с цыганским скарбом будут ползти по дороге на юг, день за днём будут тащить их усталые лошади, брести рядом цыганки, метя обтёрханными подолами дорожную пыль, будут покрикивать на коней мужчины… И ему, Сеньке, идти вместе с ними. И ему, хочешь не хочешь, нужно будет разговаривать с цыганами – если, конечно, они пожелают. И менять с мужиками коней на рынках – если не побрезгают менять в одном ряду с ним. И вечером сидеть возле костра. А Дина будет ходить с женщинами по деревням, приносить куски… И так изо дня в день, до тех пор, пока все языки не успокоятся. Тогда можно будет отпустить Дину от себя, а самому… Сенька вдруг понял, что через полгода ему придётся уезжать из табора. Дед не проклял его, не захотел, ради Динки не захотел… но и простить не сможет никогда. А как же тогда жить?..

И снова камнем ударила в сердце мысль о Мери. Об этой смешной чужой девочке, всю зиму так старательно делавшей из себя цыганку, – из-за него?.. Навряд ли, много чести… А вдруг?.. Не узнаешь теперь, не спросишь, с горечью подумал Сенька. Только вчера, на этом вот месте, он всё сказал ей, дивясь на самого себя, – откуда смелость взялась? Только вчера тёмные глаза в мохнатых длиннющих ресницах жадно смотрели на него, и дрожали, приоткрывшись, розовые губы, и солнце играло в рассыпавшихся волосах… Ничего теперь не будет. Утром у него не хватило духу отыскать её глазами в толпе девчонок. Не сумел, казалось – умереть легче… И будешь теперь каждый день умирать, дурак, угрюмо подумал Сенька. Каждый день… Ведь никуда раклюшка не денется из табора, идти ей некуда, да и привыкла, хорошо ей тут… смешно даже, как это получиться могло. Так им теперь и ходить мимо друг дружки, так ему и прятать взгляд до смерти… Кончилось всё. Не начавшись.

Сильный порыв ветра ударил ему в лицо, Сенька невольно зажмурился… и вздрогнул от знакомого голоса.

– Сенька… Ох… Господи, ты здесь?

Не веря своим ушам, он провёл ладонью по лицу, обернулся. Рядом с ним, запыхавшаяся, тяжело дышащая, стояла Мери. Ветер трепал, задирал подол её юбки, и она едва удерживала её обеими ладонями. А держать растрепавшиеся косы было нечем, и вьющиеся пряди реяли над её головой, взлетая и падая на плечи и лицо. Не убирая их, Мери молча смотрела на Сеньку.

– Ты?.. – едва сумел выговорить он.

А больше ничего сказать не смог, потому что в лицо словно ударила горячая волна. Сенька обхватил руками колени, отвернулся. Не видя, он слышал, как Мери садится рядом.

– Иди домой, – сглотнув вставший в горле ком, кое-как сумел выговорить Сенька.

Она не ответила. Тронув его за плечо, сдавленно попросила:

– Сенька, миленький, посмотри на меня…

Он не шевелился.

– Сенька, повернись… Прошу тебя, погляди на меня… Вах, да что же это! – вдруг взорвалась она, хватая его за плечи и разворачивая к себе с такой силой, что Сенька не успел воспротивиться. – Что ты отворачиваешься, бессовестный?! Я всю слободу, всё кладбище, весь базар обежала, пока тебя нашла, а если бы нет?! А если бы нет?!

– Зачем?..

– Смотри на меня! – яростно приказала Мери, приблизив к нему белое в свете вынырнувшей из облака луны лицо, и Сенька вдруг увидел, что всё оно залито слезами. – Смотри на меня, проклятый! Ты что же, думал, что я в это поверю? Я – вот в это всё, что сегодня было, – поверю?! Хоть на минуту?! Отвечай – думал так?!

Какое там отвечать… Сенька вздохнуть не мог, глядя в приблизившееся к нему бледное, заплаканное, полное решимости, повзрослевшее за полдня лицо девушки. Из последних сил он сумел усмехнуться:

– Чему ж ты, глупая, не поверила? Цыгане наши все до единого поверили, а ты?..

– А я – не цыганка! – выпалила она. – И не поверю никогда! Слышишь – никогда!

– Твоя воля, – глухо сказал он, снова отворачиваясь. И тихо взвыл, когда Мери поймала его за ухо и без особой нежности снова заставила повернуться к себе. – Тьфу, дура, пусти, оторвёшь!

– И мало ещё будет! – отчеканила она. Ухо его, впрочем, выпустила и, шумно выдохнув, обняла парня за плечи. – Сенька, милый, кровь-то вы где взяли?

– Ка… кую кровь? – опешил он.