кровь. Зашипев от боли, выругался:

– Шалава проклятая… Дралась так, паскуда, точно было что беречь, ей-богу… Динка, сука, чего ты взбесилась-то так, коль уж пробита?!.

Дина, сдавленно всхлипнув, бросилась в сторону. Сенька удержал её. Мардо, посмотрев на них, усмехнулся:

– Чяворо, да ты на меня волком-то таким не гляди. Я правду говорю, вон и девочка подтвердит. Я ведь с ней по-доброму думал – не захотела. Говорил, что женюсь… Динка, что молчишь, отвечай – было иль нет?! Хотел на юг её увезти, к господам… Не захотела ведь, дура, по-хорошему-то! – Мардо, длинно сплюнув себе под ноги, отвернулся.

– Не захотела по-хорошему, так тебе по-плохому приспичило? – хрипло спросил Сенька.

– Да говорят тебе, чёрт, что я женился б на ней! Что – не веришь? Спроси у неё, спроси! Говорил – брошу Юльку, в Крым тебя увезу! Ну да, силой взял… Так не давалась же! Поглянь, что мне с рожей сотворила! А чего трепыхалась – непонятно! Пробитая Динка, клянусь тебе, насквозь пробитая! Да она и сама скажет!

– Я знаю, – глухо произнёс Сенька.

Митька не услышал его слов, потому что в эту минуту Дина, неловко, тяжело осев на землю, заплакала. Глядя на содрогающийся комочек у своих ног, Сенька понял, что теперь она уже никуда не побежит. И только тогда, высвободив руку из её трясущихся пальцев, ударил Митьку в челюсть. И они, сцепившись и рыча, покатились вниз по косогору.

Сквозь стреляющий в голове жар, сквозь застилающее глаза бешенство Сенька едва успевал видеть опрокинутый лик луны, чёрную щётку травы прямо перед лицом, плеснувшую в глаза холодную воду ручья, тень полевой мыши, метнувшейся в сторону из-под его руки… Парень даже не заметил, как они оба свалились в ручей, и очнулся, лишь услышав хриплый, сдавленный голос Митьки:

– Ну, всё, всё… Всё, чяворо, уймись, утопишь ведь… Пусти, говорю…

Сенька перевёл дыхание. Встал. Через минуту, шёпотом чертыхаясь, поднялся из воды и вышел на траву Мардо. Если бы Сенька посмотрел на него, то увидел бы, что Митька порядком испуган. Но Сенька сидел рядом с плачущей Диной и что-то тихо говорил ей.

– Да что ты с ней возишься?! – не стерпел Мардо. – Шлюха она, и боле ничего! А корчила из себя, будто невеста нетронутая! Кабы я знал – пальцем бы к ней не прикоснулся! Цыганка называется!

– А ты, стало быть, – цыган? – сквозь зубы спросил Сенька, не поворачиваясь к нему. – Так даже гаджэ жён себе не берут…

– Так кто ж её, лахудру, знал?! – заорал Мардо на весь косогор. – Чяво, да ты оглох, что ль?! Я тебе уже час про что толкую?! Ну, погоди, Динка, сука проклятая… Узнаешь у меня, как…

Закончить он не успел. Сенька встал. Увидев в лунном свете его лицо, Мардо медленно поднялся тоже. Сдавленно сказал:

– Не подходи. Чего ты себе вздумал, сопляк? Я ж тебя размажу, мальчик… Забыл, на кого гавкать собрался?

– Я гавкать не стану, – спокойно сообщил Сенька. – Я тебя убью.

– Руки коротки, – оскалился Мардо, рывком дёргая из-за голенища нож. – А вот так если, щенок?! Ну?! Иди ко мне! Иди…

Договорить он не успел: что-то светлое, тонкое мелькнуло, крутясь, в свете луны, хрипло и испуганно вскричала Дина. Мардо взвыл, хватаясь за плечо, в которое аккуратно вошло лезвие Сенькиного ножа. И через мгновение полетел на землю от страшного удара.

– Что ж ты, сукин сын… – прошипел, морщась от боли, Мардо. – Что ж ты, поганец… Пусти, говорю, больно ведь… Да выдерни нож-то, сволочь… У-у-у….

– Выдерну, когда всё скажу, – Сенька сел на траву рядом, прижав коленом руку Митьки. Глядя в сторону, ровным голосом поинтересовался: – Ты мне веришь, что я тебя убью?

Мардо молчал, скаля зубы от боли и бессилия.

– Хорошо. Веришь, стало быть. Я ведь на войне не под телегой лежал, дорогой мой. Я людей убивал. И не в подвале, не в затылок… Они в меня стреляли, а я в них стрелял. Целый год. И шашкой рубал. Железкой – живых людей. А те люди, уж верно, получше тебя были. Так что тебя прирезать я на миг не задумаюсь, не волнуйся. Мне это, может, ещё и у бога зачтётся…

– Мы цыгане… – Мардо облизал пересохшие губы. – Зачем нам железкой-то, чяворо?.. Зачем делать так? И из-за кого?! Стоит ли эта курва… Она же сама, Динка, клянусь… Забожиться тебе могу… Чем я виноват?

– Не понимаешь чем – тебе ж хуже, – отрывисто произнёс Сенька. – Растолковывать не стану. И цыган из тебя, как из меня архангел, так что заткнись уж. Если хоть кто из наших узнает, что тут нынче было, я тебя на небо отправлю. В тот же час. И бог простит. Ты и так, паскуда, на свете зажился.

– Ну, дура-ак… – Мардо дёрнулся, силясь освободиться, и из-под лезвия ножа побежала тонкая струйка крови. – Да ты на Динку-то посмотри! На юбку её, на рубашку! Всё – в лоскутах! Да и морду я ей тоже разбил! Как ты концы схоронить думаешь? Её уж, поди, по всей слободе мать ищет, цыгане! Всё теперь вылезет, не упрячешь!

– Придёшь с ней к тёте Даше, скажешь, что украл силой. И женишься.

– Убивай, – решительно, с ненавистью проговорил Мардо. – Убивай, сволочь. На шалаве – не женюсь. Давай, режь, мне лучше так, чем всю жизнь потом с ней позориться. Уж лучше при Юльке останусь, та хоть кусок добыть умеет.

Он с вызовом посмотрел на Сеньку, но тот не отвечал на его взгляд. Сидел отвернувшись, глядя на белый лунный бубен, висящий над косогором, не шевелился. Замерла, как каменная, и Дина. Мардо скосил глаза на рукоятку Сенькиного ножа. Шевельнулся было, но парень, не оборачиваясь, снова прижал его руку коленом, и Мардо с бешенством понял: не вырваться. Плечо, из которого торчал нож, жгло огнём, Митька изо всех сил старался не стонать от боли и не понимал, отчего молчит, о чём думает этот сукин сын, этот сопляк мокрохвостый, которому ещё три года назад он, Мардо, с лёгкостью мог съездить по физиономии за не вовремя сказанное слово. Последние силы уходили на то, чтобы скрыть испуг. Митька знал: стоит показать, что боишься, и – всё, тебя нет. Он всегда умел спрятать свой страх, десятки раз это выручало его, и даже сейчас на разбитой, испорченной шрамами физиономии вора не было видно смятения, но внутри что-то холодное судорожно дёргалось и тряслось всё сильнее с каждой минутой Сенькиного молчания.

Наконец парень обернулся и молча, одним рывком выдернул нож из плеча Мардо. Тот взвыл сквозь стиснутые зубы, судорожно зажал рану ладонью.

– Дина, подай свою рубашку, – не глядя на девушку, произнёс Сенька.

Голос его по-прежнему был негромким, в нём не слышалось ни нажима, ни угрозы, но Дина поспешно встала, ушла за кусты и почти сразу вернулась, неся в руках скомканные лоскуты.

– Она рваная…

– Ничего, – Сенька с силой прижал край рубашки к ране Мардо.

– Да пошёл ты!.. – дёрнулся в сторону тот, но на рубашке уже расплывалось огромное кровавое пятно. Сенька мельком взглянул на него.

– Годится, – он повернулся к Митьке. – Теперь слушай меня. Я завтра приду к цыганам с Динкой. Скажу, что… что украл её. И что она теперь мне жена. А ты – молчать будешь. До конца дней своих. Помирать будешь – промолчишь. Полыян?[70]

– Да ты… – начал было Мардо. И умолк на полуслове.

Дина, стоящая рядом, молча, в упор смотрела на Сеньку расширившимися от испуга глазами. Тот поймал этот её взгляд и коротко усмехнулся.

– Ничего, пхэнори. Выкрутимся. Клянусь, он рта не откроет.

– Я-то не открою, полудурок, больно надо! – взорвался Мардо. – Да что с тобой-то будет?! Тебя же дед убьёт! Бабка проклянёт! У них в роду-то допрежь не было такого, чтоб… Чёрт, чяворо, да ума ты, что ль, лишился?! Она же тебе сестра двоюродная, что цыгане-то скажут?!

– Ничего. Бывало такое.

– Да на кой леший это тебе?! Что за радость чужой грех крыть?! Золотая она, что ли, Динка эта?! Или… – Мардо вдруг осёкся на полуслове, ошарашенно глядя на Сеньку. Минуту спустя едва сумел выговорить: