в этом ледяном киселе, вытягивая из воды шубу, в которой, к своему ужасу, никак не могла нащупать Дину. Руки уже перестали слушаться, превратившись в чужие, почти неподвижные обрубки, ног Мери давно не чуяла, сердце, казалось, вот-вот остановится, когда неожиданно прямо у неё из-под руки вынырнуло мокрое, пугающе серое, запрокинутое лицо Дины.

– Диночка!!! – закричала Мери, собравшись с последними силами и отталкивая прочь тянущую их обеих на дно шубу. – Диночка, помогай, я не вытащу нас! Двоих нас… не вытащу!

Но Дина не могла ей помочь, это было понятно сразу. «Я тону…» – со страхом подумала Мери, чувствуя, как тяжёлые, словно валуны, ноги неумолимо тянут её на дно. И тут – вода рядом словно взорвалась, взметнулась фонтаном брызг, и прямо перед девушкой вынырнула оскаленная, мокрая физиономия Сеньки.

– Мардо!!! – заорал он себе через плечо, одновременно толкая Мери в спину так, что она задохнулась от боли. – Ракли здесь, Динку держи! Голову держи ей!

– Где Дина? Где Дина?! – кричала Мери, упрямо оглядываясь, пока Сенька волочил её к берегу. – Ей надо дышать, она в обмороке, она…

– Держись за меня, дура, и заткнись!!! – рявкнул Сенька так, что Мери в самом деле умолкла и намертво вцепилась в его рукав.

Через минуту десяток рук подхватил девушку и вытянул на скользкий, глинистый берег. Она тут же села торчком и увидела в воде, в нескольких шагах от берега встрёпанную голову Митьки, который тащил за собой Дину. Сенька с берега кинулся снова в воду, и вдвоём с Мардо они выволокли девушку на берег.

Позднее Мери сама удивлялась, откуда у неё тогда взялись силы. Она словно не замечала мокрой, отяжелевшей одежды, облепившей ноги юбки, бегущих по лицу капель, смертного холода, от которого тряслись все поджилки. Вместе с другими цыганами Мери стояла возле Сеньки, который, перегнув через своё колено неподвижную Дину, нажимал ей между лопаток резкими сильными толчками – до тех пор, пока изо рта её с шипением не полилась вода и девушка не закашлялась – хрипло и глухо.

– Всё, жива, – отрывисто произнёс Сенька, выпрямляясь. – Ромалэ, у кого телега пустая? Девок на рысях в город надо.

– На моей можно, – предложил Мардо, тоже весь синий от холода. – Юлька! Где ты, чёртова кукла?! В кои-то веки баба занадобилась – так нету! Вываливай, зараза, барахло!

Объяснять дважды Копчёнке не пришлось, да и другие женщины бросились на помощь, – и в считаные минуты все узлы, подушки и перины были сброшены на землю. Дину перенесли в пустую телегу, Мери вскочила туда же, Митька взлетел на передок, хрипло заорал на своих серых: «Пошли, проклятые, трогай!!!» – И телега понеслась.

Ни разу в жизни Мери не видела такой быстрой езды. Телегу качало, трясло и колотило, голова Дины беспомощно моталась из стороны в сторону на коленях подруги, а сама Мери, держась обеими руками за края телеги, изо всех сил старалась не вылететь прочь. Мимо проносились чёрные голые деревья, покрытые снегом холмы, в сером, набухшем небе орали вороны, и Мери всё казалось, что воронья стая пытается догнать цыганскую телегу. «Только бы камень не попался… Только бы колесо не отвалилось…» – с ужасом думала Мери, понимая, что тогда им непременно придёт конец. Успокаивало немного лишь то, что рядом летел верхом на своём вороном Сенька. Когда Мери поднимала голову, глядя на него, он улыбался. Мокрая рубаха спереди прилипла к его груди, сзади надувалась пузырём.

До Цыганской слободы Митька домчал за несколько минут: вскоре по обочине дороги уже замелькали низкие покосившиеся домики, кривые заборы, послышалась изумлённая, испуганная цыганская речь, заглушаемая дикими Митькиными воплями: «Дромэстыр! Дромэстыр, бэнга, палал!»[64] Наконец резкий рывок, треск, пронзительное ржание осаженных на полном ходу лошадей – и телега остановилась перед крепкими, добротными, запертыми на засов воротами. Сенька спрыгнул с вороного, побежал к воротам, но высокая створка с чугунной петлёй уже распахнулась, и навстречу телеге, прямо под оскаленные морды серых, высыпалась целая орда цыганских детей от двух до шестнадцати лет, за которыми бежала цыганка с ещё молодым, красивым лицом, в городском платье и шали внакидку.

– Дэвлалэ, ромалэ, наконец-то! Ай, Сенька, Митя, да откуда же вы? Почему галопом таким, почему мокрые?! Где остальные наши? Где вас носило, мы вас всех ещё по предзимкам ждали? Кто там у вас в телеге?!

– Принимай девок, тётя Ирина! – тяжело дыша, сказал Мардо. – Вот, на мосту в воду бултыхнулись…

– Ай, да будь проклят этот мост, Гришка ещё когда говорил, что он и мухи не выдержит, а тут вон что!.. – зашлась, схватившись за голову, Ирина. – Чяялэ! Помогайте, чего выстроились?! Чявалэ, несите девок в баню, я с утра топила! Или нет, в баню сами идите, а девок – в дом! Я – сейчас, сию минуту… Другие-то где, приедут?! Боже мой, и за что напасть такая…

Ирина одновременно и говорила, и причитала, и ужасалась, и отдавала приказания толпе дочерей и невесток, и помогала тащить с телеги полуживую Дину – к изумлению Мери, всё это у неё успешно получалось. Мардо, бросив поводья серых одному из голоногих мальчишек, подхватил на руки Дину и понёс её в дом.

– А ты что встала? Идти не можешь? – спросил за спиной Мери голос Сеньки. – Не то давай тоже понесу…

Очень велик был соблазн сказать: «Понеси», но Мери, упрямо замотав головой, сама зашагала к высокому крыльцу, по которому Мардо уже поднимал Дину.

Это был очень большой, крепкий, хорошо построенный дом цыганского купца-лошадника. Гришка Смоляков, старший сын Ильи, приехал в Смоленск почти двадцать лет назад, с беременной на последних сроках Иринкой, которую увёз от мужа, и с её тремя детьми. Иринка была хоровой цыганкой, о таборе боялась даже слышать, и Гришка не пытался увезти жену в семью отца. Его не пугала осёдлая жизнь, и, сняв для начала полдома у русских хозяев, он привычно запихнул кнут за пояс и отправился на Конный рынок. Иринка, едва родив, пошла в лучший цыганский хор Смоленска, куда и была принята с распростёртыми объятиями. Через несколько лет Смоляковы купили новый дом с огромной конюшней, Гришка завёл рысаков, за его лошадьми приезжали ремонтёры гвардейских полков, и цыгане с завистью начали называть сына Ильи миллионщиком. Таборная родня каждый год приезжала к ним зимовать. В нижней огромной зале расстилались перины и подушки, вешались цветные занавески, в доме становилось в семь раз шумнее и многолюднее, занимались даже баня и часть конюшни. Результатом всего этого было то, что две дочери Гришки и Иринки ушли замуж в табор, а старший сын привёл в дом жену «из-под телеги».

В доме Мери подхватили сразу два десятка рук.

– Скорее, девочка, скорее раздевайся! – налетели на неё со всех сторон.

Кто-то стаскивал с девушки кофту, кто-то тянул юбку, кто-то дёргал с ноги уцелевший, хлюпающий водой ботинок. От внезапно наступившего тепла у Мери закружилась голова. Она тяжело опустилась на лавку, с интересом наблюдая, как качаются и плывут перед глазами стены, ковёр на полу, иконы в углу под красной лампадкой, обеспокоенные лица молодых цыганок, обступивших её. Хозяйка дома в это время энергично копошилась у огромной русской печи, совок за совком выгребая в огромное жестяное ведро, подставленное внизу, горячую золу и угли. Затем нутро печи было тщательно выметено до самого последнего уголька. Сунув голову в печь и обмахивая свод почерневшим гусиным крылом, Ирина отдавала последние распоряжения:

– Танька, принеси воды! Симка, где солома? Кто на двор за ней побежал?! Симка, где ты там?! Оля, позови Симку с соломой! Катя, половики тащи! Танька, да живее же у меня! Дэвлалэ, да что, кроме меня, умерли все в этом доме?! Живо, живо, девки же простынут!

В мгновение ока нутро печи было выстелено чистой соломой, поверх неё положили половики, и раскрасневшаяся от жара Ирина, вытирая лицо краем платка, скомандовала:

– Девочка, лезь туда быстрей!

– Ой… – растерялась Мери. – Ой, я боюсь…

– Глупая, первый раз, что ли? – Ирина улыбнулась, подошла к ней вплотную. – А чья ты будешь, чяёри? Уж прости, не припомню. Каких ты? Наших, смолякоскирэн?

– Я ракли… – созналась Мери, но Ирина не услышала слов девушки, потому что в это время