далеко от зимовки, потом поближе. Он съедал его, но снова уходил в глетчеры. Наконец он исчез совсем, став, очевидно, добычей медведей.

8-го сентября состоялось открытие самой северной в мире радиостанции. Красный флаг Советов медленно полз вверх по радиомачте, в полярной пустыне звучали звуки «Интернационала».

На другой день, забрав с собой плотников, мы уходили из бухты Теплиц. Четыре человека, выстроившись на берегу в короткую шеренгу, провожали нас залпами из винтовок. Залп следовал за залпом; казалось, зимовщики пытались выстрелами прогнать обступившую их тишину.

Огромная бухта уходила вдаль, пологий глетчерный щит острова Рудольфа четко вырисовывался в небе. Через пять лет этот щит превратится в полярный аэродром, на котором будут садиться мощные самолеты Водопьянова, Чкалова, Громова. Экипажи будут жить в двух больших, со всеми удобствами построенных домах.

На другой день мы уже опять были в бухте Тихой. В поселке наладился порядок, шла дружная спорая работа. Но неугомонный Папанин не считал дело законченным. Лишь только «Малыгин» бросил якорь, он явился на борт и полез в бункера.

— Слушай, браток, — обратился он к Черткову. — Подкинь мне еще тонн двадцать уголька.

И как Чертков ни упирался, доказывая, что ему не хватит угля до Мурманска, Папанин все же настоял на своем.

А потом он засадил всех женщин — метеорологов, Валентину, уборщиц чинить угольные мешки. И никто не отказался, все латали жесткую, грязную мешковину, латали охотно, старательно; трудно было в чем-нибудь отказать этому деятельному, добродушному, веселому человеку.

Когда спешные работы были окончены, состоялся обычный прощальный обед с тортами и тостами. Брунс с горечью говорил о том, что из-за кризиса Германия вынуждена ограничить свое участие во втором международном арктическом году посылкой физика Шольца в бухту Тихую и геолога Велькена на Новую Землю.

Случилось так, что Брунс сидел за столом на том же месте, где год назад сидел Зибург. И говорил он о том же — о передовой роли нашей страны в исследованиях Арктики и о кризисе, из-за которого страны Запада сократили размах научных работ. Оба — и Зибург и Брунс — недоговаривали одного: что первенство в научных исследованиях мы вырвали у Запада потому, что пятнадцать лет тому назад покончили с капитализмом.

«Малыгин» был готов к отплытию, но терпеливо простоял в бухте Тихой еще несколько часов: зимовщики писали письма к родным на Большую землю. Не писали только двое: Папанин и астроном и магнитолог Федоров.

Папанин не писал по простой причине: его жена осталась вместе с ним зимовать. Федоров предпочитал рассказывать родным о своей жизни не письмами, а рисунками. Он нарисовал выгрузку каких-то ящиков с ледокола в шлюпку, самого себя с мешком на спине, общий вид зимовки, свою комнату, охоту на медведя. Рисунки были стилизованы под наскальную живопись.

Через несколько лет, когда Федоров стал известен во всем мире как участник папанинского дрейфа, я как-то встретился с ним в Москве в Доме ученых. Мы разговорились, и я спросил, какое самое сильное впечатление осталось у него от этих восьми месяцев дрейфа.

— Намерзся на всю жизнь! — сказал он со своей спокойной, умной улыбкой.

Пока зимовщики писали письма, мы с Валентиной и Юдиным в последний раз обходили маленький поселок. Из кают-компании доносились звуки вальса «Дунайские волны». Мы открыли дверь. На столе стоял патефон, и Папанин и Чертков, обхватив друг друга за талии, с серьезным видом кружились и топтались под такт музыки. Приятно было смотреть на них, крепких, кряжистых, уже немолодых, с орденами на груди — полярного капитана с темным, выдубленным арктическими штормами лицом и старого партизана, неутомимого и жизнерадостного. Увидев нас, Папанин лихо притопнул и с удвоенной энергией закрутил Черткова.

...Мы уходили из бухты Тихой, взяв на борт старую смену зимовщиков, плотников и полугодовалого медвежонка, принадлежавшего метеорологу Никольскому. На зимовке остаются те, с кем мы успели подружиться в дни авралов. По установившемуся церемониалу полярных проводов они выстроились на берегу и салютуют нам залпами из винтовок. «Малыгин» отвечает трехкратным мощным гудком. И снова я испытываю то же чувство, как и несколько дней тому назад, когда мы покидали бухту Теплиц: что-то невозвратно уходит из жизни, и вместе с этим «что-то» уходит и частичка самой жизни.

...Мы вышли из Британского канала в Баренцево море и взяли курс на Мурманск. Наши метеорологички снова принялись за свои наблюдения.

— Ну что, какая будет погода? — спросил у них Чертков.

— Да так, пока неопределенно...

Чертков презрительно хмыкнул: у него в кармане лежала недавно полученная радиограмма из Варде, сообщавшая, что «Малыгин» входит в зону антициклона.

Вскоре на полубе показался Вальтер Брунс. Он долго вглядывался в горизонт, посмотрел на анемометр.

— Через час — шторм! — крикнул он Черткову на ломаном русском языке.

— Вот: воздушный капитан, а толк в погоде понимает, — пробурчал Чертков.

Антициклон — это огромное кольцо штормового ветра. В центре кольца — зона мертвого штиля. В северном полушарии антициклоны движутся с места своего возникновения на северо-запад.

Вскоре «Малыгин» вошел в передний виток антициклона. Ветер не крепчал постепенно, а сразу, как дикий зверь, набросился на корабль. Море, только что спокойное, вздыбилось огромными волнами. Ледокол медленно взбирался на водяную гору, бушприт устремлялся вверх, словно моля небо о пощаде, корпус корабля почти на половину высовывался из гребня волны и повисал в воздухе. Казалось, корабль вот-вот переломится пополам. Затем, пройдя гребень, ледокол опускался вниз и одновременно валился набок. Бушприт и фортштевень зарывались в пенящуюся шипящую воду, а следующая волна словно тараном ударяла корабль в борт, обрушивая на него тысячи тонн плотной, тяжелой, как свинец, воды. Теперь в воздухе торчала корма, и лопасти винта, не встречая сопротивления, бешено крутились, сотрясая корабль. На минуту ледокол с форштевнем под водой замирал неподвижно, словно раздумывая, не погрузиться ли ему совсем в морскую пучину, но затем выпрямлялся и начинал снова лезть на крутую волну. Отсюда, сверху, море было похоже на перепаханную гигантским плугом водяную пустыню. Тусклое солнце бросало на него сквозь низкие, стремительно летящие облака угрюмый, какой-то ущербный свет.

Была самая тяжелая — одновременно килевая и боковая — качка, и пассажиры один за другим исчезали в каютах. Несчастный медвежонок, которого швыряло из стороны в сторону и то дело окатывало водой, жалобно скулил.

Валентина решила его утешить и, балансируя, направилась к нему. Гребень волны перекатился через фальшборт и подхватил ее. Я бросился к ней и схватил за руку. Нас понесло к борту. К счастью, мы задержались у кнехта. Два матроса кинули нам конец каната, и мы благополучно выбрались к поручням.

Это был мой последний подвиг. Тяжелая муть подступила к горлу, я наклонился через поручни и отдал свой утренний завтрак Нептуну. Пришлось спуститься в каюту и лечь на койку, крепко перевязав живот полотенцем. По опыту я знал спасительное свойство этого «средства». Я лежал, опираясь в переборки то пятками, то теменем. Переборки скрипели и стонали, словно их тоже мучила морская болезнь.

Когда корабль кренился на мою сторону, иллюминатор уходил под воду, и каюту окутывала зеленая полутьма. На переборке висело полотенце. Время от времени оно отделялось от стены и повисало в воздухе почти под прямым углом, затем возвращалось «в исходное положение» и словно влипало в фанеру переборки. На полу лежал валенок. Иногда он поднимался и задумчиво стоял, как будто кто-то невидимый вдел в него ногу. Затем падал, чтобы через какой-то промежуток времени опять встать. Вода в умывальнике выходила из резервуара в раковину и затем с шипением всасывалась обратно.

Иногда дверь каюты открывалась, и на пороге вырастала Валентина, оживленная, со сверкающими глазами, с крупными каплями воды на лице и волосах. Она оказалась в числе немногих, включая и команду, на которых качка не действовала.

— Ну, как ты, Мишук? — спрашивала она, крепко держась за косяки.