покачивали корабль. Солнце заходило. Багровый диск склонился к горизонту, последние тучи скользнули по волнам. Наступила настоящая ночь, какой мы не видели целый месяц. На мачтах снова, как месяц назад, зажглись зеленые и красные огни. Как месяц назад, частые гудки разрывали тонкую пелену тумана. Арктика осталась позади, мы шли в широтах, где можно было встретить корабли.
Полярный фильм крутился в обратном направлении. Справа по борту прошли в горловине Белого моря «когти», с капитанского мостика недоверчиво косился на них Чертков. По-прежнему невдалеке виднелся выбросившийся на берег корабль. В Белом море шли нам навстречу груженные лесом иностранцы. Устье Двины встретило нас зелеными, поросшими лесом берегами. Потянулись мимо нас лесные склады и баржи. Транспортеры вылавливали из коричневой реки оторвавшиеся от плотов бревна. Мы подошли к знакомой пристани.
Женщины, встречая отцов, братьев, сыновей, приветственно махали платками. Звонил машинный телеграф, и «Малыгин» маневрировал, пришвартовываясь к молу. Как и месяц тому назад, погрузочный кран устремлял кверху свою стальную руку, перебрасывая грузы с мола в трюм стоящего рядом с «Малыгиным» корабля. На этот раз это был не маленький «Ломоносов», а огромный, мощный ледокол «Ленин».
На «Малыгин» завели сходни. С чемоданами в руках мы сошли на берег и пошли в город. Шли, не раз оглядываясь назад, ища вдали мачты и трубу «Малыгина». Арктический рейс был окончен. Новое, большое, незабываемое вошло в нашу жизнь...
Этим новым, большим, незабываемым надо было поделиться с читателями. Вернувшись в Москву, я стал «отписываться» от Арктики. Очерки в газетах и журналах, по радио. Доклады в Доме ученых, в рабочих клубах, в пионерских отрядах.
Я привез с собой прекрасные фотографии и заказал диапозитивы. В зале потухал свет, и на экране один за другим проходили кадры: «Малыгин», бухта Тихая, цеппелин, отраженный в воде, медведи... Слушатели путешествовали по зачарованной Земле Франца-Иосифа, плыли по извилистому проливу Маточкиного Шара.
Через несколько месяцев мне снова привелось встретиться с Нобиле. «Ленфильм» снимал с его участием картину на полярную тему, и меня пригласили на роль корреспондента советской газеты, транслирующего выступление Нобиле на иностранные языки.
Полтора месяца прожил я в Ленинграде. Съемки отнимали мало времени, я часто бывал свободен, бродил по величественным проспектам и площадям, по Марсовому полю, по горбатым мостам гранитных набережных, не торопясь, зал за залом, изучал картинную галерею Эрмитажа. Ездил к фонтанам Петродворца. Вспоминал 1915 год, автороту, Михайловский манеж, вспоминал, как приходилось «тянуться» перед начальством, с опаской ходить по улицам, стараясь не «прозевать» офицера, вовремя отдать честь.
После съемок я вернулся в Москву. Приближалось лето, я стал подумывать, какую выбрать в этом году экспедицию. Мои связи с «Известиями» окрепли, я мог выбрать любой маршрут.
Однако выбирать не пришлось. Случилось нечто совершенно неожиданное. Впервые в нашей супружеской жизни Валентина предъявила мне ультиматум: снова плыть на Землю Франца-Иосифа и взять ее с собой. Она слушала мои доклады, смотрела снимки, теперь она во что бы то ни стало должна увидеть все это своими глазами.
Сначала я отнесся к этому ультиматуму скептически: не идти же в самом деле еще раз на «Малыгине» на Землю Франца-Иосифа, да и не в обычае Валентины было вмешиваться в мои планы. Но вскоре я понял: поездка в Арктику стала ее заветной мечтой. Не так-то часто они осуществляются, наши заветные мечты, и если можно в этом помочь человеку, не следует отказываться.
Итак, я отправился в «Известия» к Марку Живову. Повод для поездки на Север у меня был, и притом весьма основательный: в 1932 году проводился второй международный полярный год. Из-за все еще бушевавшего на Западе кризиса он получился не совсем международным: многие зарубежные страны отказались в нем участвовать. Но Советский Союз наметил широкую программу научных исследований, и несколько экспедиций собирались плыть из Архангельска в северные широты.
Из редакции «Известий» я вышел с корреспондентским билетом в кармане и отправился в «Moskauer Daily News» оформлять Валентину. Ее хорошо знали как диктора Всесоюзного радиокомитета и охотно выдали ей собкоровское удостоверение. Итак, все было в порядке, кроме моего несколько смятенного душевного состояния. Удовлетворение благородной жертвой, принесенной на алтарь супружеской любви, боролось с досадой, что я вынужден отказаться от новых маршрутов, новых впечатлений, новых тем.
Позвонил Павлу Юдину, ища у него сочувствия. Я очень полюбил Павла за его вдумчивый, серьезный ум, доброту, бережное деликатное отношение к людям. Слесарь одного из подмосковных железнодорожных депо, он учился на философском отделении института Красной Профессуры. Он и по внешности был привлекателен: правильные черты лица, спокойный, внимательный взгляд, твердо очерченный подбородок, открытая веселая улыбка. В телефон я услышал его добродушный смех: уж очень неожиданным показалось ему мое решение.
— Выбрал бы все-таки что-нибудь новое, — сказал он.
Я развил ему свою теорию «заветной мечты», но, кажется, не убедил его...
Через несколько дней мы сидели с Валентиной в вагоне поезда Москва — Архангельск, и, глядя на ее счастливое лицо, я уже ни о чем не жалел. В Ростове-Ярославском мы вышли погулять на перрон. Из соседнего вагона выскочил... Павел Юдин. Увидя нас, он смущенно заулыбался.
— Какими судьбами?
— Да вот... понимаешь... потянуло...
Да, Арктика влечет. И теперь, тридцать лет спустя, я не задумался бы в третий раз вступить на палубу «Малыгина».
Мы увидели этого заслуженного ветерана Арктики в Архангельске на том же месте у мола, где и год тому назад. Он только что вернулся из бухты Тихой, куда ходил с грузом леса: на зимовке шло большое строительство. Ледокол стоял с пустыми трюмами, высоко выпирая из воды, чуть накренясь на правый борт; шотландские судостроители допустили небольшой промах: машина была вмонтирована в корпус не совсем правильно.
Началась уже знакомая по прошлому году погрузочная страда. Блестящий черный уголь тек в бункера, исчезали в трюмах ящики и мешки с продовольствием и снаряжением. Желтыми штабелями легли на палубу детали сборного дома для новой зимовки на острове Рудольфа и металлические части ветрового двигателя. «Малыгин» оседал все ниже, наконец ватерлиния скрылась под водой.
— Хватит, больше ничего не возьму! — кричал с мостика Чертков.
Возник традиционный спор между руководством экспедицией и капитаном. Руководство упрашивало, уговаривало, настаивало. Чертков возражал, отказывался, «снимал с себя ответственность». Как всегда, последнее слово осталось за капитаном.
— Кто отвечает за корабль — вы или я? — аргумент неотразимый.
Руководство сокрушенно указывало на бочки и ящики, оставшиеся на молу.
— Ничего, «Ломоносов» заберет, — утешал Чертков.
Нас он почти не заметил. Едва взглянул рыже-карими глазами, едва кивнул головой.
На этом «повторение пройденного» окончилось, дальше все пошло по-новому, не так, как в прошлом году. Двину заволокло густым дымом, вокруг Архангельска горели леса. Белое море встретило нас не солнцем, а туманом. В тумане прошли горловину, миновали «когти», вышли в Баренцево море. Сквозь туман доносились с капитанского мостика чертковские «морские загибы». Капитан успокоился лишь тогда, когда мы проникли в пустынные просторы северных широт.
Шли, прокладывая путь по компасу и лагу. Видимость была ограничена кругом радиуса в сорок- пятьдесят метров. В этом кругу тяжело перекатывались, покачивая корабль, тусклые свинцовые волны. На капитанском мостике сменялись штурманы — уютный, толстый старпом Грозников, дежуривший в домашних фетровых туфлях, рослый, сухопарый второй помощник Дубинин, насмешник и матерщинник, и младший штурман Вишняков, скромный и застенчивый, словно красная девица.
