воздушный корабль не давал о себе знать.
На капитанском мостике, на спардеке, на палубе стояли люди. Интуристы, корреспонденты, капитан Чертков, штурманы, кинооператоры с аппаратами и биноклями напряженно всматривались вдаль. Папанин и Петров вытаскивали из своей каюты мешки с почтой и складывали их у борта.
День был на редкость безветренный. Опаловая пелена облаков скрывала солнце. Только на юге в прорывах туч розовели его лучи. Неподвижная гладь бухты отражала, как в слегка затуманенном зеркале, бурый массив скалы Рубини, причудливые очертания айсбергов, сверкающий обрыв ледника Юрия, дымчатые скалы горы Чюрлиониса, плоские мысы острова Скотт-Кельти.
Наконец, на западе, над горизонтом, показалась черная точка. На палубе и на вантах ледокола, на крыше радиостанции люди, не отрываясь, следили за ней в бинокли. Она приближалась, медленно вырастая и принимая характерную форму сигары. Дирижабль скрылся за островом Скотт-Кельти, через несколько минут, неожиданно большой и близкий, проплыл над проливом Мелениуса, медленно и плавно описал круг над мысом Седова. Когда он вновь появился над бухтой, стало заметно, что он значительно снизился. Еще один круг, и дирижабль недвижно повис над водой на высоте пятидесяти-ста метров. Замолкают моторы, перестают вращаться лопасти пропеллеров.
Теперь можно было определить гигантский размер дирижабля. Громоздкий и вместе с тем изящный и хрупкий, он неподвижно висел над бухтой, а под ним в зеркальной воде стоял, гондолой кверху, его опрокинутый двойник.
Воздушный корабль выровнялся и начал медленно снижаться, сближаясь со своим отражением. Впившись руками в поручни, не отрывая глаз, словно сомнамбула, следил за маневром Нобиле. Какие мысли, какие воспоминания проносились в это время в его голове?
С носа и кормы цеппелина бросают якоря-тросы. Окна кабины открываются, в них видны механики в синих беретах. В окне командирской гондолы появилась голова человека в меховой шапке.
— Здорово, товарищи! — донесся до нас его голос. Это был радист Кренкель, будущий участник папанинской четверки.
Командирская гондола коснулась воды, из глубины бухты в ней поднялся ее двойник, цеппелин замер неподвижно.
Полярная стихия, трижды покоренная — на земле, на воде и в воздухе, — отражала в зеркале бухты антенну радиостанции, стройный корпус ледокола и силуэт воздушного гиганта.
С палубы «Малыгина» сбрасывают в стоящую у борта шлюпку мешки с почтой. Папанин и Петров подбегают к трапу, но затем уступают дорогу Нобиле. Он спускается в шлюпку, вслед за ним в нее забираются почтовики. Матросы налегают на весла, шлюпка отваливает и направляется к цеппелину. Лед мешает ей подойти и заставляет лавировать. Течением дирижабль относит к югу. Льдины начинают теснить хрупкую гондолу.
— Эй, там, с почтой, быстро! — слышен резкий взволнованный голос командира воздушного корабля Эккенера.
Брезентовые мешки принимают с шлюпки на дирижабль, такие же мешки летят с дирижабля в шлюпку.
Снова раздается торопливая команда. Звонит машинный телеграф, затягивают свою песню моторы, воздушный корабль отрывается от своего двойника в бухте и начинает медленно набирать высоту. Он идет вперед и вверх, описывает дугу и проплывает высоко в небе над зданиями радиостанции, над обрывами мыса Седова, над куполами глетчеров. Он идет на восток — к Северной Земле...
Вечером на берегу состоялся банкет в честь интуристов, корреспондентов и команды «Малыгина». Повар зимовки заставил нас вспомнить слова Амундсена, что кок в полярных экспедициях — второе лицо после начальника. Стол был уставлен закусками и напитками.
Произносились речи. Зибург говорил о большой работе, которую делают в Арктике советские полярники, в то время как страны Западной Европы охвачены кризисом и безработицей. Тост следовал за тостом, а из камбуза одно за другим выплывали блюда обильного обеда. К десерту, когда наши «емкости» были уже непредусмотрительно заполнены, повар, встреченный аплодисментами, внес в кают-компанию три больших торта, подлинные шедевры кулинарного искусства. И что же — торты исчезли, словно бы их и не было: недаром Гоголь утверждал, что и в битком набитой народом церкви найдется место для городничего... Нет, зимовщики не терпели нужды в бухте Тихой.
Банкет затянулся. Не все пассажиры «Малыгина» добрались после него до своих кают: некоторые заночевали на берегу.
Цеппелин улетел, на зимовке начинаются рабочие будни. Идет аврал — разгрузка «Малыгина». Из трюмов ледокола переправляются на берег ящики и мешки с продовольствием и снаряжением, топливо, запасные части к ветряному двигателю, лес для новых построек. Авралят все: зимовщики, экипаж «Малыгина», корреспонденты.
Работа сближает, и мы становимся как бы членами коллектива зимовщиков, входим в их жизнь. И вскоре нам уже кажется, что мы находимся не на самой северной в мире зимовке, а на обычной метеорологической станции, каких на земном шаре десятки тысяч. Именно так чувствуют себя зимовщики. Они сжились с Арктикой, она стала для них повседневным бытом. Впрочем, это не совсем верно. Здесь есть какая-то доля бравады: нельзя оставаться равнодушным перед своеобразной, ни с чем не сравнимой красотой Земли Франца-Иосифа.
В дни ледового дрейфа я сдружился с Николаем Васильевичем Пинегиным, и мы авралили с ним на пару.
Профессор Визе и Пинегин — бывалые полярники. В 1913-1914 годах — еще совсем молодыми — они зимовали в бухте Тихой с экспедицией лейтенанта Седова, Визе — в качестве гидробиолога, Пинегин — как фотограф и художник. Не было тогда ни домиков на берегу, ни радиоантенны, ни ледокола в бухте. Стояла вмерзшая в береговой припай небольшая деревянная шхуна «Св. Фока», и мучились цингой в своих холодных каютах участники экспедиции.
С тех пор прошло семнадцать лет, но ни Визе, ни Пинегин не изменили Арктике. Визе стал ведущим советским ученым-полярником. Он открывал новые земли, притом не только в экспедициях, но и сидя за своим письменным столом в кабинете Арктического института. Так, изучив в 1924 году дрейф шхуны Брусилова «Св. Анна», он «открыл» новый остров на точно определенных координатах в Карском море. Он должен был существовать, этот остров, иначе нельзя было объяснить, почему в этом месте морские течения описывают дугу. Через шесть лет Визе высадился с борта ледокола на «свой» остров. Он оказался как раз там, где ему и полагалось быть. С 1928 года Визе делает ежегодные прогнозы льдистости арктических морей; они служат надежными ориентирами для полярных плаваний.
Визе отдал Арктике свой талант ученого, Пинегин — зоркий глаз художника и мастерство писателя: его книги «В стране песцов» и «Записки полярника» по описаниям природы, обрисовке быта и характеров, красочности диалога мало чем уступают северным рассказам Короленко.
...Аврал закончен, и мы с Николаем Васильевичем решаем побродить по берегам бухты Тихой. С винтовками за спиной взбираемся по гальке и снежникам на небольшую площадку на склоне мыса Седова. На площадке врыто в землю два грубо сколоченных деревянных креста. На одном выжжено «Expedition leutenant Sedow»[1], на другом — «И. А. Зандер». Под этим крестом похоронен механик экпедиции, умерший от цинги.
С площадки видна бухта Тихая, против Мелениуса с вдающимся в него плоским мысом Скотт-Кельти и вдали — ледниковые щиты еще каких-то островов. Небо заволокли тучи, и далекий арктический простор величаво спокоен. Пинегин задумался.
— С того дня, как мы пришли в бухту Тихую, — сказал он, прерывая молчание, — я не могу отделаться от воспоминаний. Разговариваю с зимовщиками, здоровыми, веселыми, и вижу, словно сквозь туман, своих товарищей-седовцев, грязных, лохматых, истощенных, с одутловатыми лицами, вижу палубу нашего «Фоки», покрытую замерзшей моржовой кровью и собачьим пометом, свою каюту с инеем на стенах и толстым слоем льда на иллюминаторе. Эти воспоминания преследуют меня почти с ясностью галлюцинаций... Ведь я собственными руками складывал с товарищами этот могильный холмик, под
