корпусе которой было так много претендентов на пост Ленина. Я приводил все те «субъективные факторы», которые сделали Сталина, на мой взгляд, водителем этой машины. Я должен к ним прибавить теперь, несколько забегая вперед, и один «объективный фактор» величайшей важности. О подобном факторе в политике говорит тот же Лебон. Правда, констатируя явление того порядка, о котором я хочу говорить, Лебон не дает ему объяснения. Однако высказывания Тэна и Шпулера, которые он приводит в связи с этим, поразительно напоминают картину большевистского партийного парламента описываемого мною времени – ЦК и ЦКК (там же, стр. 171, 172, 173, 174).
«История революции показывает, – пишет Лебон, – в какой мере собрания могут быть подвержены искусственному влиянию, которое совершенно противоречит их преимуществам. Для дворянства было неслыханной жертвой отказаться от своих преимуществ, и все-таки это случилось в ту знаменитую ночь Учредительного собрания. Отказ от своей неприкосновенности означал для членов Конвента постоянную угрозу смерти, и все-таки они поступили так, и не боялись показывать друг на друга, хотя они точно знали, что эшафот, к которому подводились сегодня их коллеги, завтра предстоял им самим. Но поскольку они достигли той степени автоматизма, о котором я говорил, ничто не может удержать их подпасть под то влияние, которое руководит ими».
«Они одобряют и постановляют то, что презирают, – говорит Тэн, – не только глупости, но также преступления, убийство невинных, убийство друзей. Единодушно и при живейшем одобрении левые и правые совместно посылают Дантона, своего естественного верховного водителя, на эшафот. Единогласно и при величайшем одобрении левые и правые совместно голосуют за самые злодейские постановления революционного правительства. Единогласно и при криках восхищения и энтузиазма, при страстных демонстрациях за д'Эрбуа, Кантона, Робеспьера, Конвент оберегает правительство убийц, хотя его партия центра ненавидит за убийства, а Гора презирает, так как ее ряды через него пострадали. Центр и Гора, меньшинство и большинство, кончают тем, что подготавливают свое собственное самоубийство. 22 прериаля сдался весь Конвент; 8 термидора, в течение первой четверти часа после речи Робеспьера, он сдался еще раз».
Вот и описание собрания 1848 года Шпулером: «Споры, ревности и недовольство, которые сменяются слепым доверием и бесконечными надеждами, привели республиканскую партию к гибели. Ее незадачливость может быть сравнена с ее недоверчивостью против всех. Никакого чувства законности, никакого чувства порядка, только страх и иллюзия без границ. Ее беспечность соревнуется с ее нетерпением. Ее дикость так же велика, как ее послушность. Это – особенность незрелого темперамента и недостаток воспитания. Ничто ее не удивляет, все сбивает ее с толку. Дрожа, трусливо и одновременно безотказно героически будет она бросаться в огонь, но будет отскакивать перед тенью. Действия и отношения вещей ей неизвестны. Так же быстро падающая духом, как и накаляющаяся, она подвержена всем ужасам; и торжествуя до небес или пугаясь до смерти, она не имеет ни нужных границ, ни подходящей меры. Текучее воды, она воспроизводит все краски и воспринимает любые формы».
Много раз сделанные аналогии событий из Французской революции с событиями русской, не бьют так в цель, как только что приведенные эпизоды. Посмотрите на списки трех составов русского революционного конвента – ЦК и ЦКК:
после победы Зиновьева-Бухарина-Сталина над Троцким в 1924 году (XIII съезд),
после победы Бухарина-Рыкова-Сталина над Зиновьевым в 1925 году (XV съезд) и
после победы Сталина над Бухариным в 1930 году (XVI съезд).
Каждый последующий состав большевистского конвента посылает на политический эшафот ведущих трибунов Октябрьской революции из предыдущего состава: Зиновьев-Сталин-Бухарин – Троцкого и троцкистов; Бухарин-Сталин-Рыков – Зиновьева и зиновьевцев; Сталин и «старые большевики» – Бухарина и бухаринцев; Сталин и сталинцы – «старых большевиков». Потом Сталин всех их сводит в одном месте – на Лубянке, чтобы ликвидировать их там физически. Русские Мараты и дантоны, сен-жюсты и Робеспьеры, «жирондисты» и «горцы» с какой-то фатальной обреченностью повторяли акты французской драмы с тем, чтобы после взаимоистребительной бойни увековечить на русской земле кошмарный режим французского сентября. Логическая линия русского октября была той же.
То, что Ленин вынашивал в эмбрионе, Сталин вырастил как чудовище. Контуры будущей сталинской тирании ясно обозначались только после политической ликвидации бухаринцев. Духовная прострация, физическое изнеможение, животный страх – вот облик партии в те дни. В отчаянии от гнетущего, вседавящего, вездесущего страха эта партия отныне и делается в руках Сталина и сталинцев безмолвным оружием такой универсальной инквизиции, примеры которой история не знала раньше и едва ли будет знать в будущем. Как животные перед землетрясением, люди предчувствуют беду: мания страха овладевает всей страной. Известный советский драматург Афиногенов, сам коммунист, убитый во время войны, написал как раз в 1930 году на эту тему пьесу, которая так и называлась: «Страх». Тогда же она была поставлена в Московском Художественном академическом театре (MXAT).
Главный герой ее, профессор Бородин, выступая с кафедры института с докладом, так определяет значение страха в поведении советских граждан: «Мой доклад подходит к концу. Вы видели на примерах с кроликами, что в основе поведения лежат соответствующие стимулы – возбудители. Когда нам удается обнаружить стимул, мы, воздействуя на него, можем изменить поведение. По аналогии с этим, найдя господствующий стимул социальной среды, мы можем предугадать путь развития социального поведения. Наступит час, когда наука начнет вытеснять политику. Мы решили принести посильную помощь нашей стране и проанализировать, какие стимулы лежат в основе поведения современного человека. Вместе с партийными товарищами мы провели объективное обследование нескольких сотен индивидуумов различных общественных прослоек. Я не буду рассказывать о путях и методах этого обследования – интересующиеся заглянут в материалы… Скажу только, что общим стимулом поведения восьмидесяти процентов всех обследованных является страх». (Голос из зала: «Что?») Бородин продолжает: «Страх! Работы Горндайка, Уотсона, Лешли и других указывают на то, что безусловным стимулом, вызывающим страх, является громкий звук или потеря опоры. Восемьдесят процентов всех опрошенных живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры. Молочница боится конфискации коровы; крестьянин – насильственной коллективизации, советский работник – непрерывных чисток; партийный работник боится обвинений в уклоне; научный работник – обвинения в идеализме; работник техники – обвинения во вредительстве.
Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет талантливых интеллигентов отрекаться от матерей, подделывать социальное происхождение… Страх ходит за человеком. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недобросовестным, неряшливым и беспринципным… Страх порождает прогулы, опоздание поездов, прорывы производства, общую бедность и голод. Никто ничего не делает без окрика, без занесения на черную доску, без угрозы посадить или выслать.
Кролик, который увидел удава, не в состоянии двинуться с места – его мускулы оцепенели, он покорно ждет, пока удавные кольца сожмут и раздавят его. Мы все кролики! Можно ли после этого работать творчески? Разумеется, нет!
Остальные двадцать процентов обследованных – это рабочие-выдвиженцы. Им нечего бояться. Они – хозяева страны! Они входят в учреждения с гордым лицом, стуча сапогами, громко смеясь и разговаривая. Но за них боится их мозг… Мозг людей физического труда пугается непосильной нагрузки; развивается мания преследования. Они все время стремятся догнать и перегнать. И, задыхаясь в непрерывной гонке, мозг сходит с ума или медленно деградирует.
Уничтожьте страх, уничтожьте все, что рождает страх, и вы увидите, какой богатой творческой жизнью расцветет страна! На этом позвольте закончить».
Устами своего литературного героя писатель Афиногенов констатировал правду советской жизни в 1930 г., в том году, в котором на XVI съезде провозгласили лозунг «бить, бить и бить!» Однако, когда задумаешься над тем чудовищным террором, который развернулся к середине и концу тридцатых годов, над этой атмосферой, которая тогда царила, над теми героями, – именитыми и безымянными, – которые тогда действовали, то приходишь к выводу: описать эту эпоху может историк, но чтобы ее понять, нужны Данте, Шекспир и Достоевский в одном лице!
