партии» (апрельский пленум ЦК 1929 г.) для Сталина было только вопросом организационно-технической формальности. Вот почему так легко ноябрьский пленум ЦК того же года исключил Бухарина из Политбюро (Рыков и Томский были исключены в 1930 г.).
В эпоху Сталина изменился даже критерий истины. Истина стала насквозь «диалектичной»: что вчера было истиной, сегодня может оказаться ложью; что сегодня ложь, завтра может превратиться вновь в истину. У Гегеля было «все сущее – истинно, все истинное – сущее». К Сталину можно было пробраться, а пробравшись, удержаться в его окружении, если вы владелец этой гегелевской истины, плюс еще одно малопопулярное, но тоже сугубо «диалектическое» качество: любить Сталина больше истины.
Вот эти законы сталинской «диалектики» сталинцы усвоили окончательно именно во время борьбы с «правой оппозицией» Бухарина в 1928-1930 гг. Они усвоили и другое правило Сталина, которому он их учил на XII съезде: «В политике нельзя пересаливать, но нельзя и недосаливать»! Ученики несомненно «пересаливали», когда они требовали сразу исключить из ЦК Бухарина, который в глазах широких партийных масс все еще являлся «законным любимцем и ценнейшим и крупнейшим теоретиком партии», как Ленин аттестовал его в «Завещании». Такого нельзя сразу выбрасывать без ущерба для себя самого – такого надо правильной и изнурительной осадой довести до безнадежного отчаяния, а там он сам сдастся и поднимет руки. Тогда в его уста вы можете вложить такую ужасную исповедь великого грешника, что теперь даже вы и сами не осмелитесь отпустить ему грехи под крики возмущенной партийной толпы: никакой жалости – заклеймить предателя, сжечь еретика!
Такую атмосферу вокруг правых лидеров Сталин сумел создать только на XVI съезде партии (1930). Один за другим Бухарин, Рыков, Томский выходят на трибуну съезда и каются в ошибках, которых они не сделали, в преступлениях, которые они не совершили. Более этого – они поют дифирамбы «гениальному Сталину» и его не менее «гениальной политике» (впрочем, то же делают на съезде и Зиновьев с Каменевым). Политику, которую они в свое время предлагали партии, они считают теперь гибельной для страны, свою критику линии и практики Сталина они признают правооппортунистической, предательской, самих себя они объявляют идеологами реставрации капитализма в СССР! Трудно себе представить большей глубины падения для людей, которые проделали три революции, не раз смотрели в лицо смерти в поисках социальной правды, а Сталина считали высшим и наиболее аморальным сосредоточением всех социальных мерзостей, – чем это публичное, унизительное самобичевание.
Теперь перед съездом выступают не бесстрашные бойцы, которые в прошлом году на февральском, апрельском и ноябрьском пленумах ЦК беспощадно разносили Сталина, а политические смертники, просящие, собственно, лишь о «достойных похоронах». «Вы – победители, мы разоружились, мы – капитулянты, будьте снисходительны, дайте нам дожить оставшиеся дни без бурь и потрясений», – вот что сквозит из их выступлений. Как ответили сталинцы на эти предсмертные слова политических трупов? Достаточно привести выступление одного из них – былого друга Бухарина и министра в кабинете Рыкова – Микояна. Микоян разочаровал всех, кто по-обывательски рассуждал – «лежачих не бьют!» Само понятие «жалость» вызывает в этом бывшем священнике какую-то болезненную реакцию беспощадности против собственного прошлого – «люби ближнего». Поэтому свою речь он начинает с того, что декларирует лейтмотив своего правосознания как судьи: «Отстаивая генеральную линию партии, нельзя руководствоваться жалостью» («XVI съезд ВКП(б). Стеногр. отчет», 1931, стр. 256).
Что же касается кающихся лидеров бывшей «правой оппозиции» на данном съезде, то Микоян думает, что их били мало, надо их бить еще и еще раз и покрепче, ибо партия и правая оппозиция это «два лагеря, две линии, два пути».
Так как Бухарин находился вне Политбюро, судьба Томского была предрешена, а Рыков все еще оставался и в Политбюро, и на посту председателя правительства, – сталинский аппарат особо сосредоточил огонь на Рыкове.
Накануне XVI съезда аппарат ЦК послал Рыкова на Уральскую партконференцию с отчетом о работе ЦК. Рыков добросовестно выполнил поручение, похвалил ЦК, его «генеральную линию», и, как полагается, вознес до небес и «великого вождя Сталина», но после всего этого из президиума конференции ему задают вопрос: А скажите, как вы относитесь к «генеральной линии» партии? Ошарашенный этим вопросом, Рыков только доказал, как он все еще плохо знает Сталина. Рыков не только не понял вопроса, но он не понял и то, почему его послали на эту конференцию. Это явствует из самого ответа Рыкова. Вот его ответ:
«Я – председатель Совнаркома СССР (Совета министров СССР. – А. А.), член Политбюро, и если после моего заявления о том, что я за резолюции голосовал, в составлении некоторых из них участвовал, никаких новых резолюций ни я, ни кто другой не вносил, если после семи месяцев (с тех пор, как правые капитулировали. – А. А.) моей политической, хозяйственной и советской работы по осуществлению генеральной линии, после ликвидации разногласий, приходит человек и спрашивает меня – как относишься к генеральной линии? – то я в ответ могу сказать только одно: я решительно не понимаю, какие есть основания для такого рода вопросов» (там же, стр. 264).
Сталинский съезд разъяснил Рыкову его недоумение и сообщил ему, как надо было отвечать на этот вопрос. Рыков должен был заявить коротко и ясно: Мы, правые, хотели «гибели революции и победы капитализма».
Но вот теперь и Рыков, и Бухарин, и Томский поняли, чего от них требуют – они еще и еще раз во всеуслышание покаялись, разоружились, стали на колени перед Сталиным. Казалось, что трудно было найти человека на этом съезде, который бы сомневался в искренности капитуляции бухаринцев, который бы не прочувствовал всю трагику падения этих вчерашних вождей, который бы не простил им вчерашние ошибки за глубину сегодняшнего падения. Но это только казалось. Съезд не удовлетворился самобичеванием бухаринцев! Человека, который не бичует себя до смерти, нельзя считать искренним. Поведение бухаринцев на съезде посчитали спектаклем «самоубийства» для достижения определенных целей.
Вот почему один из оруженосцев Сталина -Микоян – прямо в директивном тоне предупреждает съезд: «Выслушав трех бывших лидеров правой оппозиции, съезд не может удовлетвориться их заявлением… Съезд имеет все основания не доверять этим товарищам»! («XVI съезд ВКП(б). Стенографический отчет», 1931, стр. 256).
Так и поступили. В конце 1930 года Рыкова сняли, и главой правительства стал Молотов.
Да, кажется, съезд требовал не спектакля, а подлинного, не только политического, но и физического самоубийства… Но вскоре выяснилось, что даже и такое самоубийство – в отчаянии от ложных обвинений – сталинцы не признают доказательством невиновности. Так, когда Томский, в ответ на ложные обвинения, действительно покончил жизнь самоубийством в августе 1936 г., Политбюро выпустило краткое коммюнике, в котором говорилось, что Томский покончил жизнь самоубийством, запутавшись в своих антипартийных связях!
Таким образом, к началу тридцатых годов Сталин покончил с самой популярной в народе, а потому самой опасной для него оппозицией – с «правой оппозицией». В длительной и нелегкой борьбе на путях к единовластию Сталину помогают не только его верные соратники (Молотов, Каганович, Ворошилов, Микоян), не только преданная ему «иерархия секретарей партии», не только его личные качества терпеливого комбинатора в тактике и хитрейшего мастера власти в стратегии, – но и абсолютная беспечность, незадачливость, наивность в политике его соперников. Могут возразить – как это так, разве таких опытных революционеров, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, можно считать незадачливыми, наивными политиками?
Если политика есть не только искусство возможного, но также и искусство должного по пути к власти, то величие или ничтожество политиков надо мерить лишь одним масштабом: насколько данный политик преуспел в борьбе за власть. Как оратор Октябрьской революции и организатор гражданской войны, Троцкий – деятель мирового масштаба, а Сталин – провинциал, но как организатор аппарата власти и его правитель, наоборот, Сталин – гигант, а Троцкий – дилетант.
Как теоретик ортодоксального марксизма, Бухарин – первоклассный ум, а Сталин – примитивный кустарь; но как прагматический император и политический эксплуататор марксизма, Бухарин – дитя, а Сталин – уголовный уникум.
Чтобы познать до конца драматизм внутрипартийных событий и психологию их ведущих представителей недостаточно быть историком КПСС.
Есть в этих событиях, приведших, в конце концов, к установлению тирании Сталина, также ситуации,
