головы. — Все это неправда.
И тут я вспоминаю…
Вспоминаю Бена…
Он говорил мне ровно то же самое…
Бен, которого больше нет…
И мой Шум внезапно твердеет.
Я прогоняю из головы голос мэра.
Мольба тотчас исчезает с его лица.
— Что ж, хорошо. — Он хмурится. — Но помни, что это твой выбор. — Он встает. — Как ее зовут?
— Вы знаете, как ее зовут.
Мистер Коллинз снова бьет меня по голове, и я чуть не падаю на пол вместе со стулом.
— Вы уже знаете!
— Как ее зовут?
— Не скажу!
— Назови ее имя.
— Нет!
— Как ее зовут, Тодд?
— Пошел ты!
Только я говорю не просто «Пошел ты!», а что покрепче, и мистер Коллинз отвешивает мне такого тумака, что я наконец лечу на пол вместе со стулом. Мои руки связаны, поэтому я не могу даже выставить их перед собой и смягчить удар, и в глазах несколько секунд вертится только Новый свет со спутниками.
Я дышу в ковер.
Перед глазами появляются сапоги мэра.
— Я тебе не враг, Тодд Хьюитт, — повторяет он. — Просто назови ее имя, и все закончится.
Я делаю вдох и закашливаюсь.
Делаю еще один и наконец говорю то, что должен:
— Убийца!
Тишина.
— Что ж, так и быть.
Его сапоги исчезают, и мистер Коллинз рывком поднимает мой стул с пола: от давления на тело все мои мышцы ноют. Наконец я снова оказываюсь в кружке разноцветного света. Глаза у меня так опухли, что я почти не вижу мистера Коллинза, хотя он стоит прямо передо мной.
Слышно, как мэр опять встал за столик и передвигает на нем какие-то металлические предметы.
А потом подходит ко мне.
Вот он, мой конец, совсем близко.
Конец.
Мэр кладет руку на мое плечо, я пытаюсь ее стряхнуть, но он не отстает и упорно давит на меня. Я не вижу, что мэр держит в другой руке, но он подносит это к моему лицу, и я чувствую: оно твердое, железное и холодное, полное боли, и готовое причинить боль мне, готовое отобрать у меня жизнь. Внутри открывается черная яма, я хочу забраться в нее и спрятаться от всего этого кошмара, глубокая яма… Мне конец, я не смогу отсюдова вырваться, он убьет меня, а потом и ее, ничего не поделаешь, у меня больше нет шансов, нет жизни, нет надежды, ничего нет.
И тут мэр накладывает мне на лицо компресс.
От внезапной прохлады я охаю и отшатываюсь, но мэр продолжает прижимать компресс к шишке у меня на лбу, к ранам на лице и подбородке. Он так близко, что я чую его запах, чистый древесный аромат его мыла. Дыхание мэра обдает щеку, пальцы почти с нежностью прикасаются к ранам, опухшим глазам, разбитым губам… Компресс начинает действовать в ту же минуту, опухоли сразу спадают, обезболивающее проникает в кровь, и я на миг удивляюсь, какие хорошие в Хейвене компрессы, как они похожи на ее чудо- пластырь, и облегчение приходит так быстро, так неожиданно, что у меня спирает горло.
— Ты плохо обо мне думаешь, Тодд, — тихо говорит мэр прямо мне в ухо, накладывая второй компресс на шею. — Я не совершал тех злодейств, в которых ты меня обвиняешь. Я велел своему сыну привести тебя обратно. Я не просил его стрелять — ни в тебя, ни в девочку. И я не просил Аарона тебя убивать.
— Лжец, — говорю я, но голос мой слаб, а сам я весь дрожу, пытаясь не подпустить к горлу слезы.
Мэр накладывает компрессы на мою грудь и живот — так нежно, что это невозможно терпеть, так нежно, бутто он и впрямь не хочет причинять мне боль.
— А я и не хочу, Тодд, — говорит мэр. — Придет время, и ты в этом убедишься.
Он встает у меня за спиной, накладывает компресс на истерзанные веревками запястья и растирает, снимая онемение.
— Придет время, — продолжает мэр, — и ты научишься мне доверять. Возможно, ты даже полюбишь меня, Тодд. Когда-нибудь я заменю тебе отца.
От лекарства мой Шум бутто бы тает, боль исчезает, а вместе с ней исчезаю я сам… Мэр всетаки убивает меня, но не злом, а лекарством.
Не в силах сдержаться, я плачу, плачу…
— Пожалста, — рыдаю я. — Пожалста.
Сам не знаю, что я хочу этим сказать.
— Война кончилась, Тодд, — повторяет мэр. — Мы строим новый мир, новый свет. Наша планета наконецто оправдает свое название. Верь мне, Тодд. Когда ты увидишь все своими глазами, ты сам захочешь принять участие в нашем общем деле.
Я молча дышу в темноту.
— Ты мог бы стать вожаком, Тодд. Ты мог бы вести за собой людей, ведь ты особенный мальчик.
Я пытаюсь сосредоточиться на своем дыхании, но чувствую, как меня уносит.
— Откуда мне знать? — наконец выдавливаю я. Мой голос — это хрип, размытое пятно, что-то ненастоящее. — Откуда мне знать, что она вапще жива?
— Знать это наверняка ты не можешь, — отвечает мэр. — Остается только верить мне на слово.
Он снова ждет.
— А если я это сделаю… — выдавливаю я. — Если я вам скажу, вы ее спасете?
— Сделаем все, что нужно, — кивает мэр.
Без боли я вапще не чувствую своего тела. Я кажусь себе призраком, сидящем на стуле, — ослепленным и вечным.
Бутто бы я уже умер.
А если ничего не болит, как понять, что ты жив?
— Мы сами творим свою судьбу, — говорит мэр. — Ни больше ни меньше. Я бы хотел, чтобы ты принял правильное решение и повиновался мне. Я бы очень этого хотел.
Под компрессами — одна чернота. И больше ничего.
Я один.
Наедине с его голосом.
Я не знаю, что делать.
Я ничего не знаю.
(что мне делать?)
Но если есть хотя бы один шанс, хотя бы один…
— Разве это такая уж большая жертва, Тодд? — спрашивает мэр, прислушиваясь к моим мыслям. — Разве новая жизнь ее не стоит?
