— Неужели!

— Ни одного.

— И вы считаете, что сейчас самое подходящее время им обзавестись, не так ли?

— О, ну что вы!..

— Что ж, милый мой Гюден, я дам вам его, и даже весьма любопытный, и такой, каким никто другой не сможет похвастаться.

— Каким образом?

— Я подарю вам первый том «Бастарда де Молеона», написанный двумя почерками: здоровой рукой и поврежденной; вы сможете рассказывать о причине этой перемены, и это будет и автограф и история вместе.

— О, но мне в самом деле очень стыдно! — сказал Гюден.

— Не стыдитесь, дорогой друг; вы подарите мне рисунок, и мы будем квиты.

— Договорились.

— Хорошо; присылайте узнавать каждый день, как идут дела, и, когда том будет закончен, я вручу его вашему слуге.

— Ах, только этого недоставало! Я сам приду.

И Гюден действительно приходил каждый день.

На третий день он унес свой том.

Теперь я жду, чтобы собака укусила Гюдена за руку, тогда я ему скажу: «Друг мой, известно ли вам, что у меня нет ни одного вашего рисунка?»

Открылся сезон охоты.

Мы — Ватрен, Мишель и я сам — ждали этого с нетерпением.

Первого сентября нам предстояло вынести окончательное суждение о Причарде.

С детства я каждый год отправлялся открывать охоту в одно и то же место: к славному фермеру по имени Моке, в Брассуар. Именно там я, охотясь вместе с моим зятем и с г-ном Девиоленом, убил своего первого зайца.

Это великое дело — убить своего первого зайца; думаю, я меньше переживал свой первый литературный успех.

Каждый раз, открывая охоту в Брассуаре, я отправлялся взглянуть на памятное место и, если со мной кто-то был, торжественно объявлял ему:

— Вот здесь я убил своего первого зайца.

Хотите ли вы, чтобы я рассказал вам о том, как убивают первого зайца? Я почувствую себя на сорок лет моложе. К тому же сейчас я, по совету моего друга доктора Демарке, сижу, положив ногу на стул, у меня излияние синовиальной жидкости в колене, и это означает, что, возможно, я в прошлом году убил своего последнего зайца.

Мне было тринадцать лет; у меня было красивое одноствольное ружье с бархатной подушечкой на прикладе, показывающей, что оно было дамским ружьем, прежде чем попасть в руки к ребенку.

Мой зять и г-н Девиолен добились от моей бедной матушки разрешения для меня отправиться вместе с ними устраивать облаву в Брассуаре.

Я был настоящим новобранцем: в моем послужном списке значились семь жаворонков и одна куропатка.

Во все время обеда — известно, сколько тянется обед на ферме — я был предметом шуток всех собравшихся; но, когда мы вставали из-за стола, Моке тихо сказал мне:

— Не обращайте внимания, я поставлю вас на хорошее место, и не моя вина будет, если завтра вечером вы не сможете посмеяться над ними.

Что за ночь я провел! Я слышал, как бил каждый час, и считал удары. В шесть я встал, оделся, вышел и стал ждать во дворе; была глубокая ночь, и все крепко спали.

В семь часов начали отворяться окна; в восемь собрались охотники и десятка три крестьян выстроились в ряд у ворот фермы.

Это были загонщики.

Охота началась сразу за воротами.

Господин Моке поставил меня в сотне шагов от фермы, в песчаном овраге. Дети, играя, выкопали там в песке большую яму. Господин Моке показал ее мне и предложил туда забраться, уверяя, что, если я не буду двигаться, зайцы придут погреть мне ноги.

Это было бы не лишним: был сильный, пронизывающий холод.

Облава началась.

После первых криков загонщиков два или три зайца поднялись и, посоветовавшись о том, какой путь им избрать, направились, подобно трем Кур нациям, рассказ о битве которых я переводил накануне из «De viris illustribus»[10], к моему оврагу.

На мгновение я усомнился, точно ли это были зайцы: они показались мне размером с ослов.

Но, когда сомнений не оставалось, когда я увидел, как они бегут прямо ко мне, словно назначили друг другу свидание в моей яме, облако заволокло мне глаза и мне показалось, что я лишаюсь чувств.

Думаю даже, что я закрыл глаза.

Открыв их, я увидел, что зайцы продолжают бежать в том же направлении. Чем ближе они были, тем сильнее билось мое сердце; термометр показывал пять или шесть градусов ниже нуля, но по моему лбу струился пот. Наконец тот, кто возглавлял колонну, будто решившись на меня напасть, устремился прямо ко мне. Как только он побежал, я прицелился в него; я мог бы подпустить его на двадцать шагов, на десять и на пять шагов, поразить его своим выстрелом как электрическим разрядом, но у меня не хватило сил ждать: с тридцати шагов я спустил курок, целясь в голову.

Заяц тут же перекувырнулся и начал скакать самым причудливым образом.

Было очевидно, что он задет.

Я вылетел, словно ягуар, из своей ямы с криком:

— Есть? Попал? Собаки, ко мне! Загонщики! Загонщики!.. Ах ты плут, ах ты разбойник, подожди, подожди!

Но, вместо того чтобы дождаться меня или, вернее, наказания, уготованного ему мною за то упрямство, с которым он пытался спастись, заяц, слыша мой голос, совершал скачки еще более невероятные.

Что касается двух его товарищей, то первый из них, услышав шум и видя его скачки, повернул назад и помчался прямо к загонщикам. Второй, сделавший из этого свои выводы, пробежал так близко от меня, что я смог только бросить ему вслед свое разряженное ружье.

Но это было лишь побочное нападение, нисколько не отвлекшее меня от основного преследования.

Я бросился на своего зайца, продолжавшего исполнять самую разнузданную карманьолу: он и четырех шагов не делал по прямой, кидался туда-сюда, прыгал вперед, прыгал назад, сбивал все мои расчеты, ускользал в тот миг, когда я считал, что он уже у меня в руках, обгонял меня на десять шагов, как будто у него не было ни одной царапины, потом внезапно поворачивал назад и пробегал у меня между ногами. Просто немыслимо! Я был вне себя: не кричал, а ревел, хватал с земли камни и швырял в него; когда, как мне казалось, можно было достать его, я бросался ничком на землю, надеясь поймать его как в ловушку, зажав между своим телом и землей. Сквозь слепивший меня пот я видел, словно сквозь облако, группу охотников вдали: одни смеялись, другие были взбешены; одних забавляли отчаянные телодвижения, которые я совершал, других бесил шум, производившийся мною во время облавы и спугивавший прочих зайцев.

Наконец, после неслыханных усилий, какие неспособны передать ни кисть, ни перо, я поймал своего