— конечно, если они у вас есть в достатке — ключи ко всем дверям…

После того как в шести местах мне отказали, я нашел объявление о сдаче помещения в районе Сан- Бернардино. Но я свалял дурака: вместо того чтобы сразу снять комнату, я потащился опять в центр города, надеясь найти что-нибудь там, а с утра быть первым в очереди на бирже труда. И везде неудача. Меня записали на «лист ожидания» в четырех местах, а в результате я оказался в парке, под открытым небом. Почти до полуночи я прогуливался по дорожкам, чтобы хоть немного согреться (зимы в Большом Лос- Анджелесе субтропические, если только сильно подчеркиваешь приставку «суб»), а потом плюнул и пошел в город. Я нашел убежище в помещении станции Уилширской дороги… и часа в два ночи меня замели вместе с остальными бродягами.

Тюрьмы, надо сказать, изменились к лучшему. В камере было тепло, и, похоже, тараканов удалось вывести начисто.

Мне предъявили обвинение в «шатательстве». Судья оказался молодым симпатичным парнем; он даже глаз не поднял от газеты, когда спросил:

— Вы обвиняетесь по первому разу?

— Да, ваша честь.

— Тридцать суток или условное освобождение с отбыванием срока в трудовых лагерях. Давайте следующих.

Нас начали выталкивать, но я уперся:

— Минутку, судья!

— А? Вы чем-то недовольны? Признаете себя виновным или нет?

— Гм. Я, право, не знаю, потому как не понимаю, что я такого совершил. Видите ли…

— Нужен общественный защитник? Если так, посидите взаперти, пока кто-нибудь не возьмется за ваше дело. Думаю, дней через шесть-семь кто-то из них да освободится… так что решайте сами.

— Гм, не знаю. Может, мне как раз подходит условное освобождение с отбыванием срока в трудовых лагерях, хотя я и не представляю себе, что это такое. Но в чем я действительно нуждаюсь, так в добром совете. И если Высокий суд соблаговолит…

— Выведите остальных, — приказал судья помощнику шерифа. Затем обернулся ко мне: — Бросьте болтать. Предупреждаю, мой совет вам вряд ли придется по вкусу. Я давно в должности и успел наслушаться столько лживых историй, что меня уже тошнит от них.

— Я понимаю вас, сэр. Но моя история — правдивая. Ее легко проверить. Видите ли, я только вчера закончил «долгий сон» и…

Он посмотрел на меня с отвращением:

— Так вы один из тех? Я вот часто задаюсь вопросом: на каком основании наши деды посчитали возможным сваливать на нас свои ошибки? Город и так перенаселен… а тут еще нам на шею садятся те, кто в своем-то времени ужиться не смог. Эх, прогнать бы всех вас пинками в ваш какой-не-знаю год, чтобы вы объяснили там всем и каждому: будущее, о котором они так мечтают, вовсе не — повторяю: не — усыпано розами. — Он вздохнул. — Впрочем, уверен, толку от этого было бы мало. Ну а от меня-то вы чего ожидаете? Предоставить вам еще одну возможность? Чтоб вы тут возникли опять неделю спустя?

— Нет, судья, думаю, больше я тут не возникну. У меня достаточно денег, чтобы прожить, пока не найду работу и…

— А? Если у вас есть деньги, почему же вы занимаетесь шатательством?

— Судья, я даже не знаю, что обозначает слово «шатательство».

На этот раз он снизошел и выслушал мои объяснения. Когда я упомянул о том, как меня обчистила Главная, его отношение ко мне резко изменилось.

— Ох уж эти свиньи! Моя мать пострадала от них, а ведь она двадцать лет выплачивала взносы! Что ж вы мне сразу об этом не сказали? — Он достал карточку, что-то черкнул на ней и протянул мне: — Отдайте в контору по найму Управления по излишкам и сбору утиля. Если они не найдут для вас работы, зайдите ко мне часов в двенадцать. Только не занимайтесь больше шатательством. Занятие не только порочное и преступное, но и очень опасное — можно нарваться на «зомби»-вербовщика.

Вот так я получил работу — крушить вдребезги новенькие автомобили. Я уверен, что поступил правильно, поставив на первое место задачу найти работу. Человеку с солидным счетом в банке везде хорошо — даже полиция его не тронет. Нашел я и вполне приличную (по моим средствам) комнату в западной части Лос-Анджелеса; тот район еще не подвергся изменениям в соответствии с Новым планом. Мое новое жилище, похоже, раньше служило стенным шкафом.

Мне не хотелось бы, чтобы создалось впечатление, будто 2000 год нравился мне меньше, чем 1970-й. Меня вполне устраивало все и в 2000 году, и в следующем, 2001 году, который наступил через пару недель после моего пробуждения. Несмотря на приступы нестерпимой тоски по прошлому, я считал, что Большой Лос-Анджелес на заре третьего тысячелетия — самое замечательное место из всех, какие мне приходилось видеть. В нем бурлила жизнь, он сиял чистотой, и вас неудержимо влекло к нему, хотя он был забит толпами народа и разросся до немыслимо гигантских размеров. Будь городские власти в силах приостановить лет на десять приток иммигрантов, жилищная проблема была бы решена. Но поскольку они не смогли этого сделать, им оставалось прикладывать максимум усилий, чтобы разместить в городе толпы, валом валившие со стороны Сьерры.

Но, ей-богу, стоило проспать тридцать лет, чтобы проснуться в такое время, когда люди справились с простудой и никто не страдал от насморка. Для меня это значило больше, чем строительство поселка исследователей на Венере.

Но больше всего меня поразили две вещи. Во-первых, конечно, открытие антигравитации, или, как тут называли это явление, «нульграв». Еще в 1970 году мне приходилось слышать, что в Бабсоновском научно- исследовательском институте занимались изучением гравитации, но я не ожидал, что они добьются каких- нибудь результатов. Действительно, у них ничего не получилось, а теоретическое обоснование «нульграва» было разработано в Эдинбургском университете. В школе меня учили: гравитация неизменна, потому что она является неотъемлемым свойством пространства.

Значит, они сумели изменить характеристики пространства, так что стало возможным перемещение по воздуху тяжелых предметов. Но все это пока было возможно в пределах тяготения нашей матушки-Земли и неприемлемо для использования в космических полетах. Неприемлемо в 2001 году, а насчет будущего я зарекся предсказывать. Я узнал, что для подъема все еще требовалось приложить силу, чтобы преодолеть тяготение, а чтобы опустить груз, силовая установка накапливает все эти футо-фунты и с их помощью легко опускает груз; иначе — трах-бах! — и все к черту! А вот чтобы переместить груз в горизонтальной плоскости, скажем, из Сан-Франциско в Большой Лос-Анджелес, надо было просто его поднять и направить, а потом уже затрат энергии не требовалось. Груз скользил, словно конькобежец по льду. Красота!

Я попытался изучить теорию гравитации, но через дифференциальное исчисление мне было не продраться. Инженер редко бывает матфизиком, да в этом и нет необходимости. Инженер просто должен по внешнему виду какой-нибудь детали быстро сообразить, как ее применить, — короче, разбираться в рабочих характеристиках и обладать пространственным воображением. На это меня хватит.

Еще одно, что так поразило меня, — изменения в женской моде, ставшие возможными благодаря стиктайтскому шву. Я не был потрясен видом обнаженного женского тела на пляжах: в 1970 году к этому стали привыкать. Но что дамочки выделывали с помощью нового шва, приводило меня в полное замешательство. Мой дедушка родился в 1890 году — наверно, фасоны 1970 года подействовали бы на него так же.

Но мне нравился этот здоровый мир, и я был бы счастлив, живя в нем, если бы не одиночество. Меня выбило из привычной колеи. Временами (особенно по ночам) мне хотелось вернуться к моему покрытому боевыми шрамами Питу, хотелось провести целый день вместе с Рикки в зоопарке… хотелось, чтобы рядом оказался друг, с которым (как когда-то с Майлзом!) можно было бы делить заботы и надежды.

2001 год только начался. Мне не удалось еще прочитать и половины намеченного, а меня уже охватило непреодолимое желание уйти из «тепленького местечка», каким была моя работа, и вернуться к чертежной доске. Теперь, при нынешнем развитии техники, открывалось столько возможностей, о которых в 1970 году приходилось только мечтать. И мне хотелось немедленно приступить к любимому делу — заняться проектированием.

К примеру, я полагал, что уже появились автоматические секретари — машины, которым можно было бы