— Ты потерял такую же красивую женщину? Такую же милую?
— Дорогой Авраам… Женщинами, которых я потерял можно заполнить кладбище.
— Я не хочу жить без нее, Генри.
— Знаю.
— Она была такая красивая… Такая добрая…
— Знаю.
Эйб не мог удержать слез.
— Чем больше блага дает Господь, — сказал Генри. — Тем больше потом забирает.
— Меня не должно быть, если нет ее…
Генри сел на кровать рядом с Эйбом, взял его за руки… немного покачал, словно ребенка… хотел что-то сказать, но не решался.
— Существует другой путь, — сказал он наконец.
Эйб сел в кровати, вытер слезы рукавом.
— Древнейшие из нас, мы… мы можем пробудить умершего, при условии, что тело мертво не больше нескольких недель.
Мгновение Эйб не мог понять, что именно сказал Генри.
— Поклянись, что сказал правду…
— Ее можно оживить, Авраам… но хочу тебя предупредить — вечная жизнь будет ее проклятием.
Это было бы таким утешением моему горю! Снова увидеть улыбку любимой, почувствовать на себе нежность ее пальцев! Мы бы вновь сидели в тени нашего дерева, вечно читали Шекспира и Байрона, ее пальцы играли бы моими волосами, когда моя голова лежала на ее коленях. Мы бы годы напролет гуляли по побережью Сангамона. И эта мысль принесла мне такое успокоение. Такое блаженство…
Но вдруг все прошло. Стоило мне представить ее бледную кожу, ее черные глаза и длинные клыки, я понял, что ничего уже не останется от той любви. Да, мы могли бы быть вместе, но моими волосами играли бы ледяные пальцы. Была бы не тень нашего дерева, а мрак дома, созданный тяжелыми занавесками. Мы гуляли бы по берегу Сангамона не годы напролет, а лишь, пока я не стану старым.
Больше всего на свете я хотел этого безумия, но не мог этого позволить. Не мог пойти на сделку с тьмой, что унесла ее. Со злом, что унесло и мать.
ххххххх
Прах Энн Ратледж упокоился на кладбище Олд-Конкорд в воскресенье 30 августа. Эйб стоял молча, когда ее гроб все ниже и ниже опускался в землю. Гроб, который изготовил сам. На котором собственноручно вырезал:
В ОДИНОЧЕСТВЕ, ТАМ, ГДЕ МЫ НЕ ОДИНОКИ.
Генри ждал, когда я вернусь с похорон. Еще не наступил полдень, он держал над головой зонтик, чтобы защитить кожу, на глазах темные очки. Он пригласил меня следовать за ним. Мы молча прошли около полумили, через перелесок, пока не оказались на небольшой поляне. Я увидел бледного светловолосого человека небольшого роста, привязанного к столбу за руки и ноги, нагого, с кляпом во рту. Хворост и поленья были свалены у его ступней в кучу, рядом стоял объемный кувшин.
— Авраам, — сказал Генри. — Разреши представить мистера Джона МакНамара.
Он корчился, его кожа покрылась волдырями и язвами.
— Он обращен недавно, — сказал Генри. — Однако, уже чувствителен к свету.
Я почувствовал, как у меня в руке внезапно оказался сосновый факел, почувствовал жар от пламени на лице. Но не мог перестать смотреть на Джона МакНамара.
— Предположу, что он также чувствителен к огню, — сказал Генри.
Я не находил слов. Я приблизился к нему, не переставая разглядывать. Он трясся, пытался ослабить веревки. И тут я понял, что испытываю к нему жалость и ничего не могу с этим поделать. К его страху. К его беспомощности.
БЕЗУМИЕ.
Но я хотел видеть, как он горит. Я поднес факел к поленьям. Он безуспешно пытался вырваться. Кричал, пока его легкие не наполнились дымом. Пламя сразу поднялось до пояса, я сделал шаг назад, а в это время его ноги чернели и обугливались. От поднимавшегося вверх жара его светлые волосы тут же исчезли, словно их сдуло ветром. Генри не отошел — он стоял вплотную к пламени, гораздо ближе, чем смог бы я. Взяв кувшин, он поливал водой голову МакНамара, его грудь и спину, поддерживая жизнь, в то время, как его ноги обгорали до костей. Продлевал агонию. У меня на глазах появились слезы.
Я УМЕР.
Прошло десять, а, возможно, и пятнадцать минут, прежде, чем — по моей просьбе — ему не было позволено умереть. Когда все кончилось, Генри залил огонь водой из кувшина, охлаждая труп.
Генри положил руку на плечо Эйба. Но тот отмахнулся.
— Почему ты убиваешь своих, Генри? И ответь честно, если я этого заслуживаю.
— Я всегда отвечал честно.
— Тогда ответь немедленно, и покончим с этим. Почему ты убиваешь своих? И почему…
— И почему я посылаю тебя вместо себя, да, да, знаю. Боже, я и забыл — как ты все-таки молод.
Генри потер рукой лицо. Этого разговора он надеялся избежать.
— Почему я убиваю своих? Я уже отвечал тебе: потому что одно дело питаться кровью стариков, больных и просто подлых людей; а красть детей из кровати или вести на убой закованными в кандалы, как ты сам видел — совсем другое.
— Но почему я? Почему ты сам не можешь?
Генри сделал паузу, собираясь с мыслями.
— Когда я ехал сюда из Сент-Луиса, — сказал он наконец. — Я знал, что ты не убьешь себя. Чувствовал сердцем… потому что ты видишь свою цель.
Эйб поднял глаза и посмотрел на Генри.
— Большинство людей не видят своей цели, Авраам; они проходят сквозь историю, как малозначительные символы и даже не могут понять времени, в котором живут. Игрушки тиранов. Но ты… ты рожден бороться с тиранами. Это и есть твоя цель, Авраам. Освободить мир от тирании вампиров. Это всегда было твоей целью, с той минуты, как ты родился. И я заметил сразу, при нашей первой встрече, как это исходит от тебя. Яркий свет, как от солнца. Думаешь, просто нагромождение случайностей свело нас вместе? Подумай, какова вероятность, что первый вампир, которого я решил убить за сотню лет, сразу привел меня к тебе?
Я могу видеть, есть ли у человека цель, Авраам. Это мой дар. Я вижу ее так же ясно, как ты видишь меня стоящим здесь. Твоя цель — бороться с тиранами…
…а моя — увидеть твою победу.
