Замечание было совершенно неосновательное, так как у меня были сведения, так же, конечно, как и у Покровского, что противник бежал, минуя станицу Калужскую, в станицу Пензенскую.
Покровский всегда хотел подчеркнуть, что окружающие не разбираются в обстановке. Любил окружать свои действия таинственностью и многозначительностью.
Как бы там ни было, но после смерти Галаева Покровский остался единственным руководителем партизан. Успех под Георгие-Афипской, производство его мною в полковники{38} , чрезвычайно восторженная встреча благородным наследием города своего спасителя вскружила голову молодому, честолюбивому офицеру. Когда я увидел Виктора Леонидовича въезжающим триумфатором во главе войск, в сопровождении трофеев, приветствуемого криками толпы и осыпаемого цветами, я понял, что мы навсегда теряем лихого партизана, что в голове его зародятся мысли иного порядка и что скромная роль начальника партизанского отряда уже более не удовлетворит его.
Ближайшие события полностью подтвердили мои опасения.
Большевики, осуществляя, очевидно, план овладения Екатеринодаром, продвигались по железным дорогам от станиц Тихорецкой и Кавказской к Екатеринодару.
Полковник Генерального штаба Лисевицкий, состоявший до сего при штабе армии, организовал из офицерской молодежи — юнкеров и казаков — отряд и был поставлен в Усть-Лабинской станице с заданием продвигаться к станции Кавказской.
К.Л. Бардиж со своими гайдамаками взял на себя охрану Черноморско-Кубанской железной дороги; полковник Чекалов с небольшим заслоном стоял на станции Абинская, успешно сдерживая попытки начинающих оправляться новороссийских большевиков к наступлению на Екатеринодар.
Полковнику Покровскому нужно было спешно двигаться в направлении станции Тихорецкой, откуда напирали банды большевиков, оттеснив слабые станичные отряды и уже заняв, верстах в 60 от Екатеринодара, станицу Кореновскую.
Покровский с отрядом выступил в указанном направлении, выбил противника из Кореновской и с боем занял станцию Выселки.
Я считал положение Екатеринодара прочным. Нужно было только поддержать бодрость духа у партизан и усилить их количественно. Я выехал к отряду Покровского, захватывая по пути мобилизованных казаков станиц, прилегающих к железной дороге (Донской, Пластунской, Плотнировской и Кореновской). Мне казалось, что дружным объединенным ударом на Тихорецкую и Кавказскую мы могли бы овладеть этими железнодорожными узлами и надолго обезопасить себя от непрошеных гостей, продолжающих нестройными бандами двигаться из Закавказья по Владикавказской железной дороге.
Покровскому мой оптимизм очень не понравился, он нарисовал мне мрачную картину общего положения и, указав на усиление количественно и качественно стоящих против нас большевиков, обрушился на неумелое общее руководство генерала Гулыги Кубанской армией и настаивал на его немедленном смещении. На мой вопрос, кого бы он хотел видеть заместителем Гулыги, Покровский многозначительно пожал плечами.
При отъезде я обратился к партизанам с речью, в которой указывал, что в их руках судьба Кубани и что спасение зависит от их героизма. Покровский от имени партизан ответил, что они «умрут, но не отдадут Выселок».
Назначение Покровского на пост командующего армией мне не улыбалось совершенно. Я ясно видел, что мы приобретем малоопытного, очень молодого, сомнительных военных знаний стратега и теряем несомненно выдающегося, энергичного партизана; к тому же заменить Покровского на ответственном посту в Выселках было некем.
Но Покровский упорно шел к своей цели. Через несколько дней в Законодательную Раду явилась депутация старших офицеров из отряда Покровского и заявила, что из катастрофического положения Кубань может вывести только Покровский в роли командующего армией.
Генерал Гулыга действительно не удовлетворял никого; проявляя много оптимизма и суетливости, он фактически бездействовал:, и отдельные отряды не чувствовали руководящей руки.
Естественным и желательным для меня кандидатом на пост командующего армией оставался по- прежнему полковник Улагай, но он, как и раньше, не верил в дело и, назначенный в помощь полковнику Лисевицкому в качестве начальника кавалерии, потерпел неудачу и возвратился в Екатеринодар в еще более пессимистическом настроении, чем ранее.
Я созвал совещание из представителей правительства и Рады; на совещание были приглашены Покровский и генерал Эрдели, проживавший в то время
Я отдал приказ о назначении Покровского командующим армией. Мы, кубанцы, успокаивали себя мыслью, что начальником штаба армии останется наш природный кубанский казак, полковник Генерального штаба Вячеслав Григорьевич Науменко.
Назначение Покровского имело одну, несомненно, положительную сторону. Оно встревожило Законодательную Раду, заставило ее оглянуться кругом и вернуться к действительной жизни.
Бесконечные споры казачьей фракции с иногородними из-за распределения ролей и сфер влияния, а равно о мерах углубления революции, будто недостаточно интенсивно проводимых казачьей властью, увлекали до забвения всех окружающих кубанских парламентариев, и они не хотели слушать моих предупреждений об опасности.
Даже весть о смерти Каледина 29 января 1918 г., разнесшаяся как предостерегающий звон колокола по казачьим землям, не сдвинула радян с их мертвой точки партийных счетов; над ними уже висела черная туча надвигающегося несчастья, а они продолжали стоять друг против друга в позе бодающихся, сцепившихся рогами упрямых козлов.
Но чего не мог добиться я, то сделал Покровский фактом своего появления в роли командующего армией. Он, впрочем, выступал в самой Раде и произвел очень хорошее впечатление на слушателей даром слова и вполне парламентской манерой обращения с представителями края. Покровский присоединился к мысли казачьей фракции собрать Черноморскую Раду в станице Брюховецкой, в целях поднятия всего Черноморья на борьбу с большевиками. Покровский не скрывал, что только в этом он видит спасение Кубани.
На 15 февраля 1918 г. в станице Брюховецкой назначен был созыв членов Краевой Рады черноморцев; линейский район был уже занят большевиками и не мог прислать своих делегатов. Главной целью этой частичной рады была пропаганда правительственной программы по станицам, т. е. то, что усиленно предлагалось еще декабрьской Раде, но к чему она осталась глуха.
К сожалению, попытка осуществить эту благоразумную меру запоздала. Пока в Черноморской Раде произносились зажигательные речи и создавался высокий подъем настроения у представителей Черноморья, которые единодушно решили ехать поднимать все способное носить оружие для защиты Кубани, — я лично на железнодорожной станции Протока и в станице Славянской 16-го февраля наблюдал полный развал отряда гайдамаков Бардижа и бегство их с фронта.
В ночь на 17 февраля было получено донесение, что большевики внезапно напали на станцию Выселки, застали врасплох партизан Покровского и захватили этот важный пункт. Партизаны спаслись бегством, оставив на месте много убитых и раненых. Откатившись до станицы Кореновской> партизаны, преследуемые противником, продолжали спешно отходить к Екатеринодару.
Покровский, с того момента, как он начал хлопоты о назначении его командующим армией, в Выселки не ездил; партизаны, очень при нем подтянутые, надели халат и прозевали приближение большевиков.
Генерал Корнилов, идущий с Дона на соединение с кубанцами, через две недели после этого занял Выселки и впоследствии, 17 марта, в станице Ново-Дмитриевской говорил мне, что казаки станицы Выселки рассказывали ему о том, как «покровцы пропили Выселки».
Для многих этот случай прошел незамеченным, многие его считают лишь одним из эпизодов нашей борьбы с большевиками. Я же придавал и придаю этому событию значение исключительное.
До нас смутно доходили слухи о движении Добровольческой армии с Дона к нам на Кубань. В начале
