противника… Возглавлявший ее офицер явился прямо ко мне в контору, куда вызвали и старшину селения для содействия удобному размещению на дневку большого числа штабных и строевых офицеров, с их канцеляриями и штабами.

Войскам отвели за селом свободные поля под лагерное расположение, а старшее офицерство и штабы разместили по квартирам удельных служащих, жителей и в удельной конторе. В моем поместительном доме из 11 комнат разместилось 6–7 генералов и человек 15 офицеров с денщиками. Среди них оказался прикомандированный как наблюдатель к штабу корпуса английский генерал X. со своим адъютантом капитаном 3. и с ординарцем — стройным, проворным хорунжим А.Г. Шкуро Хоперского полка Кубанского казачьего войска.

На другой день на обширном балконе моего дома, выходящем в тенистый сад с цветниками и на широченную улицу селения, по типу всех немецких колоний, я устроил парадный обед в честь почетных гостей, человек на 30–35. Любезные мои соседи пополнили не хватающую у меня посуду, а моя кухарка Феня с честью справилась с кулинарной частью, обильно орошенной прекрасным коньяком и винами имения.

В то же время удельные служащие и жители угощали, как могли, по своим углам неожиданных гостей… Через год, уже на германском фронте, куда я попал по мобилизации в тот же 3-й Кавказский корпус, я слышал от многих чинов его благодарные воспоминания о нашем приеме…

Обед прошел с большим подъемом, весело и дружественно, тосты сменялись тостами, под звуки двух оркестров, расположенных в саду перед балконом. Я имел оказию провозгласить здравицу за наше тройственное соглашение в лице двух официальных представителей русской и английской армий и неофициального представителя французской в лице простого ее солдата, музыканта иксового линейного полка пузатенького коньячного мастера, мосье Совьона, который был очень этим горд… Пели мравальжамиер, танцевали лезгинку, казачка и прочие танцы. Музыканты играли с воодушевлением, подогреваемые сзади них устроенным походным погребом наших вин. Ворота на улицу были широко распахнуты, и разряженные жители наводнили сад й вытоптали мои газоны танцами с писарями и денщиками штабов.

Вышел всепарадный, веселый праздник, молва о котором сохранилась до революционных дней нашего селения и чуть не сыграла трагической роли для моей жизни в связи с именем Шкуро, о чем речь будет дальше…

Обходя любезным хозяином своих гостей, я наткнулся где-то на конце стола на живописную сценку всетемпельгофского конкурса поглощения коньяка на скорость и на количество… Конкурентов было трое: Э. Совьон, уже на сильном градусе, низкорослый, толстенький корнет Осетинского конного дивизиона принц Каджар (перс) и хорунжий Шкуро.' Перед каждым стояло по литру коньяка, еще не допитого до конца. Они поспорили, кто раньше окончит свой литр и кто, в общем, больше выпьет, уже основательно выпив с начала обеда очередных напитков. Настроение молодых было теплое, но бодрое. Однако пожилой Совьон скоро не выдержал и поспешно убежал домой, где жена заботливо его отрезвляла примочками и каплями. Поздно к вечеру он все же вернулся на поле сражения, но не застал уже там своих противников.

Командир корпуса, вероятно, заметив слишком усердные возлияния своих «корнетов», подозвал к себе принца Каджара и приказал ему немедленно со взводом осетин поехать за Верблюдку для выяснения хода операций «обозначенного» противника, наступающего с той стороны.

Я с восхищением видел, как через несколько минут ему подали чуть ли не четырехвершкового рослого коня и низкорослый, сильно подпивший принц с легкостью птищд вскочил в седло и твердо двинулся на рысях во главе своего взвода… Он благополучно вернулся с разведки только на рассвете…

Не прерывая своего «конкурса», хорунжий Шкуро неоднократно выходил на круг и поражал собравшуюся публику своей лихой лезгинкой. Выпитый коньяк не лишцл его бодрого равновесия в темпах, то плавных, то бурных, этого огневого танца всех кавказцев.

Ровно через год я попал на временный, повторителе ный сбор прапорщиков запаса в г. Александрополь, в 3-й Кавказский саперный батальон, а оттуда, не снимая военной формы, очутился на германском фронте, с момента объявления войны, в составе того же 3-го Кавказского корпуса.

Штаб нашего саперного батальона обычно располагался вблизи штаба корпуса, рядом с 3-м хоперским полком кубанцев, в качестве прикрытия штаба корпуса, как «корпусная кавалерия»…

Тут я снова столкнулся с А.Г. Шкуро. Он командовал сотней в хоперском полку и был уже сотником. Мы с удовольствием вспомнили с ним про нашу встречу в Темпельгофе, а узнав, что я регулярно снабжаю свое офицерское собрание напитками из Темпельгофа и лично имею их запас для приятелей у себя, он зачастил ко мне, заезжая проездом, и у нас установился дружественный контакт, как он шутя прозвал нас, — между хоперцами и «саперцами»…

Вскоре он, уже награжденный Георгиевским оружием, в чине есаула и отличившийся в смелых налетах, получил, — вопреки противодействию командовавших армией и корпусом, — разрешение от Походного атамана казачьих войск, Великого Князя Бориса Владимировича — сформировать партизанский отряд для работы по неприятельским тылам.

Он добился этого, поехав в отпуск в Петербург и лично представив свой план Великому Князю, который его утвердил и устроил ему аудиенцию у Государя Императора.

Вероятно, я первым в корпусе узнал лично от А.Г. Шкуро про эту новость, так как, вернувшись из отпуска, со своими ценными документами, прямо с поезда он остановился у моей палатки, желая подкрепиться с дороги, и за бутылкой красного вина рассказал мне про свои смелые выступления.

Сформировав из добровольцев казаков и гусародрагун соседних полков отряд в 250 человек, он начал самостоятельно действовать в полесских лесных болотах, но очень неудачно и с большими потерями, так как болотистая местность и снежная зима не были благоприятны для действий в конном строю.

Его отряд был переведен в Галицию, а затем оттуда переброшен в Персию, где обстановка для партизанских действий была более благоприятная.

Продолжалась война, с нашими текущими неудачами и нерешительностью, но с большими надеждами на весну 1917 г.

Внезапно, как снег на голову, вихрем налетела «бескровная», возникшая как-то самопроизвольно, оказавшаяся трагически погибельной для России, несмотря на многие благие предположения и планы ее руководителей. Ее дряблое, нерешительное правление логически сменилось большевистским деспотизмом, насильственно введенным уже настоящими профессионалами без жалости и совести…

В России получился трагический и горький винегрет из прекрасных идей и мечтаний о справедливости наивных интеллигентов, перемешанных с бескрайней подлостью, бесчеловечной жестокостью и грубой несправедливостью грубых недоучек, профессионалов революции, ставших самозваными диктаторами великой страны… Россию залили невинной кровью казнимых без суда и следствия патриотов и культурных людей, а затем, как светочи среди тьмы народной, стали вспыхивать повсеместно восстания, закончившиеся Гражданской войной Белых армий против большевиков с разных концов России…

На нашем Предкавказье в 1918 г., кроме Шкуро и других партизан, появились зачатки Белой армии генерала Алексеева, о которой очень мало знали в глубинных районах, например, в районе Минеральных Вод.

Большевистские комиссары там свирепствовали, нала живая, против воли населения, свой варварский режим. Террор запугивал жителей, и все притаились, ожидая чудес по избавлению от дикого хаоса и ужаса.

В апреле 1918 г. я был по всем правилам закона демобилизован из армии и приехал в Темпельгоф, ставший народным имением, где оставалось все мое имущество, чтобы забрать его и переехать в мой родной Тифлис, где не было еще большевизма, а родилась независимая Грузинская республика без особо кровавых эксцессов.

Служащие и рабочие имения встретили меня дружественно и, узнав о моих планах, уговорили меня остаться в имении для совместной работы, на что я согласился, так как всем нам казалось, что большевизм долго не продержится, и надо было как-то протянуть до установления нормальной жизни.

Я согласился поставить свое имя на баллотировку, и профессиональный союз имения, в который входили все служащие в нем, единогласно выбрал меня в свои руководители под названием Председателя Хозяйственного Совета народного имения Темпельгоф.

Я вступил в управление этим близким мне хозяйством, предупредив рабочих, что буду самостоятельно