— Пошли, выпьем чего-нибудь,— сказал Юджин.

Они перебежали узкую улицу, ловко лавируя в густеющем к вечеру потоке машин.

— С каждым днем все хуже,— сказал Джордж Грейвс. — Люди, которые планировали город, не умели видеть будущее. Что тут будет через десять лет?

— Но ведь улицы можно расширить, ведь так? — сказал Юджин.

– Нет. Теперь уже нельзя. Придется отодвигать все эти здания. Интересно, во сколько это обошлось бы? — задумчиво сказал Джордж Грейвс.

– А если мы этого не сделаем,— произнес холодное предупреждение педантичный голос профессора Б. Дунна,— то их следующая акция будет направлена против нас. И возможно, вы еще доживете до того дня, когда железная пята милитаризма придавит вам шею и вооруженные силы кайзера пройдут гусиным шарм но этим улицам. Когда этот день наступит…

– Я в эти россказни не верю,— грубо и кощунственно сказал мистер Боб Уэбстер. Это был низенький человек с серым подлым лицом, вспыльчивый и озлобленный. Хроническая повышенная кислотность всех его внутренностей словно наложила печать на его черты.— По-моему, это все пропаганда. Просто немцы им не по зубам, вот они и расхныкались.

— Когда этот день настанет,— неумолимо продолжал профессор Дунн,— вспомните мои слова. Немецкое правительство питает империалистические замыслы, касающиеся всего мира. Оно мечтает о том дне, когда принудит все человечество склониться под иго Круппа и die Kultur. Судьба цивилизации брошена на чашу весов. Человечество стоит на распутье. Я молю бога, чтобы о нас никто не мог сказать, что мы не исполнили своего долга. Я молю бога, чтобы нашему свободному народу никогдa не довелось страдать, как страдают маленькие бельгийцы, чтобы наши жены и дочери не были уведены в рабство или на позор, чтобы наши дети не были искалечены и убиты.

– Это не наша война,— сказал мистер Боб Уэбстер. – Я не хочу посылать моих ребят за три тысячи миль за море, чтобы их убили ради этих иностранцев. Если они явятся сюда, я возьму ружье не хуже всех прочих, а пока пусть дерутся меж собой. Верно, судья? — сказал он, обращаясь к третьему лицу, федеральному судье Уолтеру Ч. Джетеру, который, к счастью, был близким другом Гровера Кливленда. Войну пророчат предков голоса.

– Ты был знаком с Уилерами? — спросил Юджин у Джорджа Грейвса.— С Полем и Клифтоном?

Да,— сказал Джордж Грейвс.— Они уехали и поступили во французскую армию. Они служат в Иностранном легионе.

Они там в авиационной части,— сказал Юджин.— Эскадриль «Лафайет». Клифтон Уилер сшиб больше шести немецких самолетов.

Ребята. тут его не любили,— сказал Джордж Грейвс.— Считали его маменькиным сынком.

Юджин слегка вздрогнул при этом определении.

Сколько ему было лет? — спросил он.

Он был совсем взрослый,— сказал Джордж.— Двадцать два, не то двадцать три.

Юджин разочарованно прикинул свои шансы на славу. (Ich bin ja nochein Kind*.)

—…но к счастью,— неторопливо продолжал судья Уолтер Ч. Джетер,— у нас в Белом доме есть человек, на чью государственную дальнозоркость мы можем спокойно положиться. Доверимся же мудрости его руководства, словом и духом следуя принципу строгого нейтралитета и лишь в случае крайней необходимости избрав путь, который вновь ввергнет нашу великую нацию в страдания и трагедию войны, от чего,— его голос понизился до шепота,— господь да избавит нас.

Размышляя о более древней войне, в которой он доблестно сражался, полковник Джеймс Бьюкенен Петтигpю, начальник Военной академии Петтигрю (основана в 1789 г.), ехал в своей открытой коляске позади старого негра-кучера и двух откормленных гнедых кобыл. Вокруг стоял добротный гнедой запах лошадей и дубленной потом кожи. Старик негр легонько опускал змеящийся кнут на глянцевитые рысящие крупы, что-то тихонько ворча.

Полковник Петтигрю был по талию закутан в толстый плед, плечи его закрывал серый конфедератский плащ. Он наклонялся вперед, опираясь всем дряхлый весом на тяжелую полированную трость, на серебрянол набалдашнике которой лежали его весноватые руки. Что-то бормоча, он поворачивал массивную гордую старую голову на дрожащей шее из стороны в сторону и брос;: на проплывающую мимо толпу яростные расщепленные взгляды. Он был благородным рыцарем без страха и упрека. Он что-то бормотал.

— Сэр? — сказал негр, натягивая вожжи и оглядываясь.

— Поезжай! Поезжай, мошенник! — сказал полковник Петтигрю.

— Слушаю, сэр,— сказал негр. Они поехали дальше.

В толпе бездельничающих юнцов, которые стояли за порогом аптеки Вуда, рыскающие глаза полковника Петтигрю увидели двух его собственных кадетов. Это были прыщавые мальчишки с отвислыми челюстями и никуда не годной выправкой.

Он бормотал, изливая свое отвращение. Не такие! Не такие! Все не такое! В дни своей гордой юности, в единственной по-настоящему важной войне полковник Петтигрю шел во главе своих кадетов. Их было сто семнадцать, сэр, и ни одному не было девятнадцати. Они все до единого выступили вперед… пока не осталось ни одного офицера… вернулось назад тридцать шесть… с тысяча семьсот восемьдесят девятого года… впредь и всегда!.. Девятнадцать, сэр, и ни одному не было ста семнадцати… впредь и всегда… впредь и всегда!

Отвислые фланги его щек легонько тряслись. Лошади неторопливой рысцой свернули за угол под гладкоспицый рокот резиновых шин.

Джордж Грейвс и Юджин вошли в аптеку Вуда и остановились перед стойкой. Старший газировщик, хмурясь, провел тряпкой по лужице на мраморной доске.

Дa. Чудовищное преступление свершилось. И почти год Юджин сохранял отчаянный нейтралитет. Но его сердце отказывалось быть нейтральным. Ведь на весы была брошена судьба цивилизации.

Война началась в разгар летнего сезона. «Диксиленд» был полон. В то время его самым близким другом была резкая старая дева с расстроенными нервами, которая уже тридцать лет преподавала английский язык в одной из нью-йоркских школ. День за днем, после убийства, эрцгерцога, они следили за тем, как в мире все выше вздымаются волны крови и опустошения. Тонкие красные ноздри мисс Крейн трепетали от негодования. Ее старые серые глаза переполнял гнев. Подумать только! Подумать только!

Ибо из всех англичан самую высокую и вдохновенную любовь к Альбиону питают американские дамы, преподающие его благородный язык.

Юджин так же был верен. В присутствии мисс Крейн он сохранял на лице выражение печали и сожаления, не его сердце выбивало военный марш на ребрах. В воздуха звучали волынки и флейты; он слышал призрачный рокот больших пушек.

Мы должны быть беспристрастны! — говорила Маргарет Леонард.— Мы должны быть беспристрастны! — Но ее глаза потемнели, когда она прочла известие о вступлении Англии в войну, и горло у нее задергалось, как у птицы. Когда она подняла глаза от газеты, они были влажны.

О господи!—сказала она.— Теперь пойдут дела!