же надел у министра?»

— А в котором часу будете обедать? — продолжала экономка. — И что будете кушать? Супчик грибной или рыбный, из осетринки? Можно и куриный бульончик сготовить. А на второе есть индейка со сливами. Папенька очень любят. Жаль, не приехали…

— Мне все равно, что есть, — очнувшись, вставил приятель.

Я пожал плечами, а девицы заявили, что вообще-то они на диете, но позднее попробуют «что-нибудь легкое».

До обеда мы так и не выбрались на этюды.

— Подождем пока спадет зной, — сказал приятель. — Да и во второй половине дня там освещение лучше, этакий впечатляющий ландшафт.

Обедали в гостиной за широким овальным столом, над которым висела огромная хрустальная люстра. Во время обеда одна девица рассказала, как недавно болела и лежала в отдельной палате, и как врачи Четвертого управления сбились с ног и досаждали ей вниманием, какие лекарства ей прислали из Америки, а помогла ей… обыкновенная музыка. Не совсем обыкновенная, конечно. Отец подарил ей японский магнитофон-кассетник с записями «Битлз». Вторая девица, чтобы не остаться в долгу, тоже рассказала про свою «личную массажистку», которую к ней «прикрепили». Они прямо-таки устроили конкурс на привилегии. Я вспомнил очереди в своей районной поликлинике, переполненный общественный транспорт, свою «коммуналку» без телефона и горячей воды, и меня вдруг стала раздражать эта компания. Я им не завидовал, я жил в гуще людей, в водовороте жизни и у меня была цель — стать живописцем, а они, точно отверженные, просто-напросто существовали, пижонскими развлечениями пытались развеять скуку, и цели у них были недостойные, и ценности дурацкие. «Не надо мне никаких благ и привилегий, — рассуждал я. — Свою пиратскую жизнь я никогда не променяю на этот благоустроенный, фальшивый мир».

На десерт подали сливки и разрезанный арбуз, из которого были вынуты все семечки. «И кому только не лень этим заниматься? — подумалось. — Хотя так, наверно, положено по их этикету». Дольки арбуза без семечек меня рассмешили, и на время я перестал злиться на своих сотрапезников. В какой-то момент мне даже стало жалко их, жалко, что они лишены напряженной работы, творчества, поиска и открытий. Для них и настоящее и будущее было распланировано, упорядочено, они не знали ни потрясений, ни внезапных удач, не умели страдать и искренне радоваться, то есть жили неполнокровной жизнью, а значит, не могли быть счастливыми. В этом и в том, как бедны их духовные интересы, я окончательно уверился в конце обеда, когда девицы изъявили желание посмотреть «какой-нибудь сногсшибательный, умопомрачительный детектив».

— Это можно, — лениво протянул мой приятель (его уже прилично развезло от обильной еды и зноя).

Изрядно нагрузившись всякими яствами, я тоже чувствовал тяжесть в теле, но все же пересилил себя:

— А мы пойдем на этюды.

Приятель кивнул, но тут же пододвинулся ко мне:

— Ты видел фильмы Феллини?

Я отрицательно покачал головой.

— Хочешь посмотреть? Можно устроить, — не дожидаясь моего согласия, он направился к двери. — Пойду закажу киномеханику, пусть сгоняет в Белые Столбы. Дам команду! — он обернулся и подмигнул мне, давая понять, что работает под отца.

Ради Феллини я, естественно, отказался от этюдов. Два часа, пока киномеханик ездил за кинолентами, мы слонялись по дому. Девицы то принимали душ и после него подолгу крутились перед зеркалом в холле, то листали журналы мод. Приятель показывал мне достопримечательности особняка: кабинет отца, библиотеку, «охотничью комнату» с трофеями, добытыми в заповедниках; в какой-то момент он небрежно хмыкнул:

— Все это мишура. Лучше быть последним художником, чем первым начальником, наслаждаться властью и прочее, на глазах цивилизованного мира.

«Кто тебе мешает все бросить и серьезно заняться живописью?» — подумал я. Он словно разгадал:

— Если бы я потянул на последнего художника, давно бы… — и не договорил, видимо усомнился в своем порыве — представил дипломатическое будущее и «культурный» атташе сразу положил на лопатки безвестного художника.

Появился киномеханик, мужчина неопределенного возраста с лицом вырожденца; как и топтун, он был в сером костюме, в отутюженной рубашке и при галстуке — в нестерпимую жару!

— Все выполнено по высшему разряду, — отчеканил он и объявил названия фильмов.

— Вначале детектив! — оживились девицы. — Мы знаем, это клевый фильм.

Приятель взглянул на меня и по моей гримасе заключил:

— Нет, вначале Феллини. А потом вам прокрутят детектив, а мы пойдем на этюды.

Я благодарно поддал ему кулаком в бок.

Мы прошли в небольшой кинозал, и в обществе трех зрителей я впервые увидел фильм Феллини «Дорога». У меня захватило дух от ленты, я был потрясен, но когда зажегся свет, увидел — мои соседки откровенно зевают, а приятель… спит. Они стали мне противны, и, как только свет снова погас и на экране появились титры второго фильма, я незаметно прокрался из зала.

Покинув участок, я облегченно вздохнул полной грудью и вслух сказал:

— Они себе уже построили светлое будущее, но мне его не надо.

На шоссе, сколько ни голосовал, не остановилась ни одна машина. Так и добрался до города пешком.

Несмотря на решительную походку, жесткий взгляд и мужественные усы, а главное — широкие и пестрые «атаманские» одежды, Старик — так звали его студенты, был мягким человеком; это обнаруживалось, как только он начинал говорить — его голос звучал тихо, под усами появлялась улыбка, а взгляд становился теплым, контактным. В его холостяцкой квартире на стенах висели картины и подрамники, а вдоль стен лежали холсты, кисти, краски; стол заменял рояль без клавиш и ножек — он стоял на табуретках, шкафами служили картонные коробки, поставленные друг на друга — «не квартира, а лежбище», — говорили его приятели и дальше развивали мысль о бытовой неустроенности, как о раздражающем факторе. Старик-то считал, что у него «вполне организованный беспорядок прекрасных предметов», а на колкости приятелей отвечал:

— Моя квартира — мастерская. Я занимаюсь возвышенным, священным, все земное отодвигаю на второй план.

Ему было немного за шестьдесят, он преподавал живопись в художественном училище и считался одним из лучших мастеров «с филигранной техникой». К тому же — самым колоритным в смысле внешности. Как «действующий» художник он имел два творческих дня (не считая выходных), которые использовал для своих «занятий возвышенным». По вечерам при искусственном освещении Старик делал «заготовки» — графические наброски будущих картин, а перед сном совершал «философские прогулки», во время которых осмысливал «положение дел в искусстве». Он вел размеренный образ жизни и ничего не собирался в нем менять, тем более, что затухающие силы требовали большей отдачи в работе. Одно время он даже хотел бросить преподавание, чтобы полностью посвятить себя творчеству, но студенты взбунтовались и уговорили «не покидать» их. А тут еще в училище произошло одно, на первый взгляд, незначительное событие, которое в жизни Старика оказалось довольно значительным.

В училище появилась необычная натурщица — по словам Старика, она «обладала изяществом непредугаданных движений». Натурщицей была тридцатипятилетняя женщина, которая, кроме «изящества движений», имела, по мнению студентов, «вызывающие формы». Она со вкусом одевалась и в одежде выглядела неотразимо (правда, студенты считали, что без одежды она выглядит еще неотразимей).