тебя!.. Дай поцеловать твое красивое личико! – говорит он, молитвенно склонясь над ней. – Я поцелую тебя десять тысяч раз, моя прелестная девочка! – торжествующе восклицает он в восторге. – Я так схожу по тебе с ума, моя прелесть, что съем тебя на обед!
Потом Джордж выпускает ее и, медленно, тяжело дыша, отступает на шаг. Раскрасневшееся лицо его выглядит пылким, неуемным. Его взгляд жадно останавливается на ней, мощная волна крови начинает глухо клокотать в его жилах, медленно, сильно биться в висках и запястьях, наливать силой его чресла. Он неторопливо делает шаг вперед и склоняется над ней; потом осторожно берет Эстер за руку и нежно поднимает ее, словно крыло.
– Приняться за крылышко? – говорит он. – Нежное крылышко, вкусно приготовленное с петрушкой в масляном соусе? Или за нежное, как следует прожаренное сочное мясо ляжки?
– Und ganr im Butter gekocht[15], – с улыбкой восклицает она.
– Ganr im besten Butter gekocht[16], – говорит Джордж… или за постное мясо ребер? – продолжает он, – или за спелые дыни, которые звенят в апреле? – восклицает он ликующе, – или за нежный кусочек дамских пальчиков? О, чертова восхитительная, маленькая, нежнокожая девка!.. Я съем тебя, как мед, маленькая, сладкая блудница!
Потом они вновь отдаляются друг от друга, она глядит на него с легкой обидой и укоризной, потом, покачивая головой, говорит с легкой, горькой улыбкой:
– Господи, ну и чудо же ты! Как у тебя повернулся язык называть меня такими словами?
– Потому что я очень люблю тебя! – ликующе восклицает он. – Вот почему! Это любовь, чистая любовь и ничего больше!
Затем снова принимается целовать ее.
Вскоре они вновь отдаляются друг от друга, раскрасневшиеся и тяжело дышащие. Через несколько секунд она говорит мягким и вместе с тем страстным голосом:
– Нравится тебе мой взгляд?
Он пытается заговорить, но не может. Отворачивается, вскидывает руки неистово, конвульсивно и сумасбродно выкрикивает нараспев:
– Нравится мне ее взгляд, нравится мне ее склад, нравится мне ее лад!
Она поднимает лицо и так же сумасбродно вторит:
– Ему нравится мой чад, ему нравится мой град, ему нравится мой зад!
И оба принимаются порознь носиться в танце по всей комнате – он подпрыгивая, скача, запрокидывая с радостным криком голову, она более сдержанно, напевая, раскинув руки и кружась, словно в вальсе.
Когда смысл ее слов наконец доходит до Джорджа, он внзап-но останавливается. Сурово, обвиняюще напускается на нее, но уголки его губ конвульсивно дрожат от сдерживаемого смеха.
– Что, что такое? Что ты сказала? Нравится твой зад? – строго вопрошает он.
На миг Эстер становится серьезной, задумывается, потом лицо ее становится свекольно-красным от внезапного взрыва удушливого хохота:
– Да! – восклицает она. – О, Господи! Я сказала это неожиданно для себя! – И громкий, сочный смех заполняет ее горло, затуманивает слезами глаза и отражается от высоких голых стен.
– Но ведь это возмутительно, моя милая! – говорит он укоризненным тоном. – Женщина, я возмущен твоим поведением. – А затем, внезапно возвратясь к тому безумному, обособленному ликованию, в котором их слова, казалось, были адресованы не столь друг другу, сколько всем стихиям вселенной, он вскидывает голову и затягивает: – Я удивлен, ошеломлен, поражен тобой, женщина!
– Он изумлен, предупрежден, сокрушен и уничтожен! – выкрикивает она.
– Не в склад, не в лад! – кричит он и, обняв ее, принимается целовать снова.
Их переполняли безрассудство, любовь, ликование, они не думали, как может кто бы то ни было воспринять их слова. Они любили и сливались в объятьях, спрашивали, предполагали, отрицали, отвечали, верили. Это походило на сильный, непрестанный пожар. Они прожили вместе десять тысяч часов, и каждый мае равнялся насыщенной жизни. И это постоянно походило на голод: начиналось, как голод, и продолжалось так вечно, без утоления. Когда Эстер была с Джорджем, он сходил с ума от любви к ней, когда уходила, сходил с ума от мыслей о ней.
А чем занимался Джордж? Как жил? Чем наслаждался, обладал, овладевал в последние дни апреля того года?
Вечерами, оставаясь один, он устремлялся на улицы, словно на встречу с любовницей. Бросался в жуткие, невероятные, несметные толпы возвращавшихся с работы людей. И вместо прежних смятения, усталости, отчаяния и скорби духа, вместо прежнего жуткого ощущения, что тонет, задыхается в несметных людских толпах, ощущал лишь торжествующую силу и радость.
Все казалось ему прекрасным, чудесным. Над громадным, неистовым станом города мощно трепетало некое единство надежды и радости, некая торжествующая, очаровательная музыка, внезапно пронизывающая всю жизнь своей восхитительной гармонией. Она сокрушала слепую, жестокую бестолковость улиц, врывалась в миллионы камер, окутывала тысячи мгновений и деяний жизни и трудов человека, она парила над ним в воздухе, блистала, искрилась в опоясывающих город водах и волшебной рукой извлекала из гробниц зимы серую плоть живых мертвецов.
Улицы оживали вновь, они бурлили и сверкали новой жизнью, новыми красками, и женщины, более красивые, чем цветы, более сочные, чем фрукты, появлялись на них живым потоком любви и красоты. Их восхитительные глаза сияли единой нежностью, они являли собой красоту подобных алой розе губ, чистоту молока и меда, единую музыку грудей, ягодиц, бедер, губ и блестящих волос. Однако любая из них, думал Джордж, не столь красива, как Эстер.
Джордж хотел съесть и выпить всю землю, проглотить город, чтобы не упустить ничего, и ему казалось, что он преуспеет! Каждый миг был насыщен невыразимой радостью и славой, столь богат жизнью, что в него словно бы вмещалась вся вечность, и невозможность его удержать была невыносима, мучительна. И Джордж думал, что откроет нечто неведомое никому на земле – возможность обрести, удержать, сохранить всю красоту и славу земли и вечно наслаждаться ими.
Иногда они воплощались в смелый, неудержимый крик детей на улицах, в смех, в старика, в гудок огромного судна в гавани или в медленное, плавное движение над пирсом двух зеленых огней на мачте лайнера, идущего ночью вниз по реке к морю. Что бы то ни было, когда бы ни происходило, оно высекало музыку из земли, в конце концов город звенел, словно единственная, отчеканенная для него монета, и лежал в его руке тяжестью живого золота.
И возвращался Джордж с улиц обезумевшим от наслаждения и вожделения, с чувством победы, страдания и радости, обладания и неимения. Он был уже не сумасбродом, который неистово и бессмысленно метался по сотне улиц, не находя ни двери, в которую можно войти, ни собеседника, ни смысла, ни цели всех своих неистовых поисков, ему теперь казалось, что он самый богатый на земле человек, обладатель чего-то более драгоценного и славного, чем доводилось видеть кому-то. И он расхаживал с этим чем-то по комнате, неспособный ни сесть, ни передохнуть, ни почувствовать удовлетворения. А потом выбегал из комнаты, из дома, и устремлялся на улицу с чувством неистового вожделения, страдания и радости, думая, что упускает нечто драгоценное и редкое, что оставаясь в комнате позволяет неким высшим счастье и удаче пройти мимо.
Город казался высеченным из единой скалы, созданным по единому замыслу, вечно движущимся к некоей единой гармонии, некоей основной всеобъемлющей энергии – поэтому создавалось впечатление, что не только тротуары, здания, тоннели, улицы, машины и мосты, все ужасающие сооружения, возведенные на его каменной груди, но и огромные людские потоки на его тротуарах созданы его единой энергией, наполнены ею и движутся в его едином ритме. Джордж передвигался среди людей, словно пловец, бросившийся в поток; он ощущал их тяжесть на своих плечах, словно нес их, огромную, осязаемую теплоту и движение их жизней по тротуарам, словно представлял собой скалу, по которой они ходили.
Джордж словно бы обнаружил источник, родник, из которого исходило движение города, из которого все появилось на свет – при этой находке сердце его возликовало, и ему стало казаться, что он овладел всем городом.
И поскольку в этой потрясающей футе сливались голод и его утоление, неистовое вожделение и высшая удовлетворенность, обладание всем и неимение ничего, видение всей славы города в единый миг и сводящая с ума досада, что он не может одновременно быть везде и видеть все – поскольку могучие,
