в измене или просто ставшего лишним. Повинуясь жесту высокого молчаливого эсэсовца, Аббас вразвалочку подошел к Беляеву и выстрелил ему в лицо. Потом хладнокровно продул ствол пистолета и выразительно кивнул:

— Кха, готов.

Мороз пробежал по спине Николая Константиновича. Но он не отрываясь смотрел, как солдаты отвязали труп от сосны и, швырнув в наспех вырытую яму, засыпали землей. “Я отомщу за тебя, Сережа”, — поклялся в душе чекист.

Когда Никулин вернулся в свою комнату, он увидел лежащего на койке Громова.

— Не ждал? — хмуро спросил тот.

— По правде говоря, не ждал. Оттуда так быстро не возвращаются. Не удалось перейти, что ли?

— А этого ублюдка Беляева расстреляли? — опять задал вопрос Громов, не отвечая собеседнику.

— Да, только что, — с трудом вымолвил Николай Кон­стантинович. Он еле сдерживал клокотавший в душе гнев.

— Ну и напарничка мне дали! — злобился предатель.

— В чем дело? Хочешь рассказать, так говори толком.

— Понимаешь, идем мы, значит, к русским по ничейной земле, нас сопровождают и прикрывают пять нем­цев. Все тихо. Лучше не надо. И тут нас засекли. Началась пальба. Видим, что не пройти. Ползем назад. Одного из нашей тройки убило. Остались я и Беляев. И вдруг меня чем-то тяжелым по черепу как а-ахнет. Я и мордой в землю.

Громов нагнулся к Николаю Константиновичу, сидевшему на кровати, и показал голову.

— Пощупай, какая шишка. Очнулся, чувствую, тащит меня Беляев куда-то. Немцы сзади кричат: “Хальт, хальт!”, а он взвалил меня на плечи — и к русским. Пистолет, мерзавец, вытащил. Не знаю, откуда силы взялись. Схватил я его за глотку — и пошла драка на ничейной земле. Как видишь, моя взяла. Жив! Приволок этого подлеца к немцам… Ну и напарничек. Во какую память о себе оставил. Надо же так человека стукнуть!

Искренне возмущаясь, Громов снова пощупал шишку, предлагая Николаю Константиновичу осмотреть ее. Трудно передать чувство, которое испытывал Никулин в этот момент. Перед ним, нагнув голову, стоял мерзавец, по которому давно уже плачет веревка. Он погубил Беляева. И нельзя было тут же, на месте, рассчитаться с ним. Приходилось даже делать вид, что он сочувствует Громову.

Потянулись дни и ночи, полные тоски и тревоги. Рассказал Беляев о Никулине или мужественно выдержал пытки? Что предпримет Шнеллер, если ему удалось добиться показаний от Беляева? Немедленно арестует или установит слежку, чтобы выявить, с кем близок Николай Константинович? Бежать бесполезно. До фронта далеко, связей с партизанами установить не удалось. Поймают моментально — шагу не успеешь сделать.

От всех треволнений Никулин занемог. Открылась рана. Врач, осмотревший ее, предписал постельный ре­жим. Николай Константинович тосковал в одиночестве. Его почти никто не навещал. Друзьям он запретил заходить, чтобы не навлечь на них подозрений. Расстрел Беляева заставил больше думать об осторожности.

Несколько раз к Никулину наведывался Сюганов. Приносил яблоки, был внимателен и заботлив. Осмотрев раненые ноги, предложил сделать массаж.

— Ты не удивляйся, Николай, — говорил он. — Для меня это раз плюнуть. Дело привычное. Массаж сделаю такой, что через недельку–другую будешь как молодой бегать. Вот посмотришь.

И он принялся мять и растирать мускулы ног. Действительно, Сюганов был мастером своего дела. Никулин чувствовал, как разогреваются сведенные судорогой мышцы, уходит боль.

— Ну вот и все, — сказал Сюганов, закончив мас­саж. — Если не возражаешь, то буду приходить чаще.

— Зачем же возражать? Приходи. Веселей будет, а то с тоски подохнуть можно, — приветливо откликнулся Никулин, а сам подумал, что такое внимание отпетого предателя не к добру. И чем чаще заходил Сюганов, тем больше настораживался Николай Константинович. “Массажист” не торопился раскрывать цели своих посещений. Но однажды разговорился:

— Понимаешь, Николай, для саласпилсцев скоро наступят плохие времена. Шнеллер от злости землю роет. Многие агенты, завербованные в Саласпилсском лагере, не возвращаются с заданий. Шнеллер уверен, что они добровольно сдаются русским контрразведчикам, и подозревает, что кто-то в школе настраивает их на эту линию. А ты как думаешь?

— Вряд ли кто-нибудь рискнет в школе такие разговоры вести. Скорее всего, на той стороне научились ловить нашего брата. Да и как не поймать, когда немцы левой ногой работают. Меня вот направили в тыл, а вместо надежных документов такую “липу” подсунули, что, если бы сам не смекнул, обязательно попался бы. Да и людей лучше учить надо. А то поднатаскают два–три месяца — и айда в поход. Разве это срок для подготовки? Люди только-только начинают представлять что к чему, а их — на задание. Вот и идут провалы.

Не знал Николай Константинович, сумел ли он убедить Сюганова, но тот сделал вид, что согласился.

— Об этом бы Шнеллеру сказать.

— А ты и скажи, если он будет настаивать и искать среди нас изменников.

— Ему трудно говорить. Орет и слушать не хочет.

Сюганов входил в комнату Никулина без стука и всегда в разное время суток, надеясь застать кого- либо из его знакомых. Снова и снова заводил он разговоры об измене, уже не скрывая стремления что-то узнать, выяснить. Николай Константинович держался настороже. Он был уверен, что о содержании бесед Сюганов немедленно докладывает Шнеллеру.

Однажды, возвратившись вечером домой, Громов спросил:

— Слыхал? Шнеллер еще одного скокаря арестовал. Хотел перебежать к русским.

Николай Константинович насторожился. Кого еще постигла участь Беляева?

— Кого? — спросил он Громова.

— Романова какого-то, из новеньких. Я его не знаю, а то сам бы придавил гаденыша.

Никулин почувствовал, как кровь отхлынула от лица, тупо заныла рана на руке. Пропал парень. Сомнений не оставалось. Следом — его очередь. Что же медлит Шнеллер? Неужели играет с ним, как кошка с мышкой?

— А ты не знал его? — спросил Громов.

— Если тот Романов, который иногда приходил в компанию саласпилсцев, то знал, — как можно спокойней и равнодушней ответил Николай Константинович. — Только вряд ли тот. Моему знакомому еще счеты с Советами свести надо: отца его в свое время раскулачили и сослали.

— Черт его разберет, у кого какие счеты с Советской властью! Тут каждый врет, что ему выгодно. А вот кто как себя на деле покажет… Впрочем, поживем — увидим.

— Поживем — увидим, — согласился Никулин.

Шнеллер действительно арестовал Романова. Его заманил в ловушку и предал Сюганов. Опытный провокатор не напрасно прошел выучку у гестаповцев. Он знал, как надо действовать. Горячий и доверчивый юноша не сумел разобраться в хитро расставленной западне и открылся перед Сюгановым.

— Дай только мне через фронт перейти, а там посмотрим, что делать, — проговорился, он как-то Сюганову. Тот сразу ухватился за неосторожно сказанную двусмысленную фразу.

— Нашим привет от меня передай. Скажи, что хотя я и преподаватель в школе абвера, но Родине не изме­нил. Пусть на меня рассчитывают. Сам видишь, другие разведку преподают, диверсионно-подрывное дело, методы работы чекистов, а я — физкультуру. Этим ведь вреда государству не причинишь. Какой я враг? В плен сдался: — это было. А потом устраивался, как мог, чтобы жизнь сохранить. Своим всегда готов помочь. Мне бы только задание оттуда получить. Так ты посодействуешь мне в этом, а?

Романов давно примечал, что в школе все чаще стали поговаривать о возвращении на Родину. Фашистская армия терпела одно поражение за другим. Фронт неумолимо продвигался на запад. Наступал час расплаты. И те, кто предал свой народ, боялись возмездия. Они искали спасения, надеялись уйти от наказания и потому предлагали свою помощь в борьбе с врагом. “Вот и Сюганов такой же”, — подумал Романов. Оказалось, что доверился он подлецу. Посоветоваться парню тогда было не с кем, а сам он