перед немцами и его ждет награда, всерьез обеспокоился. Не пойдет ли во вред ему былая откровенность? Угадав его колебания, Николай Константинович проникновенно сказал:

— Я знаю вас как честного человека, товарищ Лай­миньш. И потому прошу помочь мне, вернее, не мне, а своему народу, всем патриотам, борющимся против фа­шистов, которых мы оба одинаково ненавидим…

Лайминьш вскинул голову, пристально посмотрел на Никулина. Тот не отвел взгляда. Он серьезно и с ожиданием глядел на собеседника. Фотограф, помолчав с минуту, спросил:

— Что я должен сделать?

— Мне нужны фотографии людей, которых приводит Шнеллер. С каждого негатива делайте лишний отпечаток для меня. Я буду приходить и забирать эти фотографии.

— Но это очень опасно… Шнеллер не спускает с меня глаз во время работы.

— Но это очень нужно, — возразил Никулин. — Подумайте о тех, кто рискует гораздо большим для своего народа.

— Хорошо, я попытаюсь, — проговорил наконец Лай­миньш.

Лицо Никулина просветлело. Он крепко пожал руку своему новому соратнику и сказал:

— Я не сомневался, что услышу такой ответ. Вы настоящий патриот, Лайминьш.

Договорившись о времени и порядке встреч, Николай Константинович поспешил к себе домой. Теперь следовало подумать о том, где хранить фотографии. В комнате оставлять их нельзя, прятать вне расположения и неудобно, и опасно. Лучше всего хранить фотографии где-нибудь в штабе.

Весело насвистывая, Николай Константинович поднялся по лестнице на второй этаж дома. Здесь был кабинет Шнеллера, а неподалеку, в темном закоулке, Никулин хранил свой инвентарь — ведра, тряпки, веники. Тут у самого пола еле держался в кладке один кирпич. Если вытащить его да отбить половину, то получится неплохой тайник. А половина кирпича будет вместо пробки.

Проворно орудуя ножом, Никулин расковырял известь вокруг кирпича, расшатал его и вытащил из гнезда. Тайник был готов. В коридоре послышались торопливые шаги. Выглянув из своего укрытия, Николай Константи­нович увидел Сюганова. Тот постучал в дверь кабинета Шнеллера. Никулин подался назад, но, видимо, Сюганов успел заметить его, потому что, едва он вошел в комнату, оттуда выскочил Шнеллер и сразу направился к Никулину.

— Вы что здесь делаете? Подслушиваете у моей двери?

— Что вы, господин капитан, — спокойно ответил Николай Константинович. — Я собираюсь мыть полы.

— Идите домой, — отрезал Шнеллер. — Сегодня никакой уборки не надо.

Барон пристально посмотрел вслед уходящему Николаю Константиновичу, потом круто повернулся и вошел в кабинет.

— Я вызвал вас, чтобы поговорить о Никулине, — сказал Шнеллер вскочившему при его появлении Сюганову. — Мне он внушает серьезные подозрения. Слишком много неясного в его поведении. За ним нужен присмотр.

В комнату, где жил чекист, Шнеллер поселил агента Громова. Настоящей фамилии нового соседа узнать не удалось. Присмотревшись к нему, Николай Константино­вич понял, что Громов — глаза и уши начальника школы.

Бывший вор из Ростова-на-Дону, Громов считался неплохим агентом. Он не скрывал, что дважды выполнял задания немецкой разведки в тылу советских войск, награжден медалью. Немцы поручили ему купить магазин в Пскове и заняться торговлей. Магазин должен был играть роль “крыши” для контрразведывательной службы, которая вела борьбу с партизанами и антифашистским подпольем. Громов совсем было почувствовал себя коммерсантом, получив “на обзаведение” деньги. Но старая воровская привычка сослужила ему плохую службу. На приеме у одного из своих шефов он стащил со стола золотые часы. Их, конечно, сразу же нашли и отобрали, а Громова отправили под конвоем обратно в школу, пока начальство не решило, что делать с ним дальше.

— Судьба — злодейка, — часто жаловался Громов, — сыграла злую шутку с люмпен-пролетарием. Мог стать миллионером, но вынужден стрелять сигареты и клянчить стаканчик шнапса у какого-нибудь ублюдка, которого в Ростове я мог запросто утопить в ванне, наполненной шампанским. Эх и житуха была! Но ничего, мы еще свистнем в иллюминатор, как говорил один пропойца-моряк своему капитану, высадившему его на берег. Я каждый день хожу к Шнеллеру, дабы засвидетельствовать свое почтение. Авось повезет, улыбнется фортуна.

Вечерами Громов со смаком рассказывал о своих похождениях до войны. Противно было слушать исповедь рецидивиста, человека, потерявшего счет арестам, отсидкам и приводам в милицию. Но надо отдать должное — в своем деле Громов был артист. Он любил сложные ситуации, острые ощущения. Этими его качествами и воспользовались абверовцы. Выпустив Громова из тюрьмы, немцы щедрыми посулами завлекли его на службу в контрразведку. Будь у Громова больше выдержки, он стал бы коммерсантом. Сейчас предатель с тревогой ожидал, что с ним будет дальше. Впрочем, скоро Громов повеселел. Его назначили старшим группы из трех чело­век, которую направляли через фронт с важным зада­нием.

— В случае успеха обещают послать на учебу в Бер­лин. Стоит рискнуть. Ребята у меня подобрались неплохие. Уже познакомили. Придется тебе пожить одному. Я к своим подчиненным переселюсь. Надо же обнюхаться перед делом. Не поминай лихом, старина!

— Кто пойдет с тобой?

— Об этом распространяться необязательно, как сказал мой кореш Жорка Свищ, когда его шмара сообщила, что ждет ребенка. Шнеллер приказал мне молчать, если дорожу своей башкой. Буду пай- мальчиком, а то вспомнят еще те золотые бочата, что я у немца тяпнул. Себе дороже выйдет.

Громов вышел, хлопнув дверью, и Николай Констан­тинович услышал, как он запел, немилосердно фальшивя: “Сча-астье было так возможно, так близко…”

Едва скрылся Громов, как к Никулину явился Беляев и сообщил, что Шнеллер включил его в группу Громова. Кто пойдет третьим, он пока не знает. Это станет известно завтра.

— Теперь скоро у своих, — ликовал Сергей. — Наконец-то можно будет вздохнуть полной грудью.

— Смотри за Громовым не спуская глаз, — наставлял Никулин. — Перейдешь линию фронта, постарайся обезоружить и доставить этого мерзавца в контрразведку. — И Николай Константинович рассказал Беляеву то, что узнал о своем соседе.

— Все сделаю, — заверил Сергей. — Дай только мне к своим добраться. Шнеллер еще попомнит меня!

Товарищи тепло простились. А спустя несколько дней личный состав школы подняли по тревоге и спешно походной колонной повели в лес. На одной из полян колонну выстроили полукольцом. Никто не знал, зачем это понадобилось Шнеллеру. Все терялись в догадках. Одни полагали, что будет митинг, другие думали, что немцы собираются вручить награды отличившимся агентам за успешное выполнение заданий абвера. Догадок было много. Но точно никто ничего не знал.

Когда вдали послышался гул приближавшихся автомобилей, разговоры прекратились. Из передней открытой машины вышли Шнеллер и три офицера гестаповца. Из закрытого автомобиля солдаты выволокли человека в форме лейтенанта Красной Армии. Он еле передвигал ноги, окровавленная голова тяжело свисала на грудь. Кровь по изодранной гимнастерке стекала и капала на брюки, на землю. Строй затих, наблюдая за тем, как солдаты-эсэсовцы привязывают свою жертву к сосне. Лейтенант собрался с силами, поднял голову и обвел взглядом всех присутствующих. Николай Константинович почувствовал, как в груди замерло сердце. Он узнал Сергея Беляева.

Между Беляевым и строем агентов стоял Шнеллер. Глядя на своих подчиненных злыми свинцовыми глазами, он громко объявил, что Беляев нарушил присягу фюреру, пытался бежать к русским и за это будет расстре­лян.

Николай Константинович не отрываясь смотрел на Беляева. Он не боялся за себя, хотя и понимал, что Сергей мог не выдержать пыток и выдать его. Хотелось думать, что этого не случилось. Однако он мучительно переживал оттого, что успешная работа в школе притупила в нем чувство близкой опасности. И вот теперь она предстала перед ним. Провал!

От машины, доставившей Беляева, отошел Аббас, известный в школе своей жестокостью. Его презирали и боялись. Все знали, что гестаповцы используют его как палача, когда казнят агента, уличенного