стоять прочнее, чем когда-либо, благодаря тем же спекуляциям, а если уж наносить удар, то наносить немедленно.
— Я эти деньги все равно что в карман себе положил и еще целую кучу к ним прибавил, — как говорили, заявил он, понеся большие убытки. — Это просто — страховка на будущее. Отныне всем ведущим со мной дела придется хорошенько подумать, раньше чем подставлять мне ножку.
Жестокость его объяснялась тем, что он презирал людей, с которыми вел игру. Он был убежден, что на сотню не найдется и одного человека, по-настоящему честного, а если таковые имеются, то, принимая участие в игре с шулерами, они, по его мнению, наверняка проиграют и в конце концов будут разорены. Его нью-йоркские испытания открыли ему глаза. Он уже сорвал покров иллюзий с деловой игры и увидел ее во всей наготе. Взгляды его на общество и промышленность были приблизительно таковы:
Организованное общество — крупная шулерская шайка. Было в нем немало людей, от рождения неприспособленных мужчин и женщин, не настолько еще слабоумных, чтобы быть заключенными в сумасшедшие дома, но и не настолько чтобы подняться выше дровосеков и водоносов. Были тут и такие глупцы, которые к организованной шулерской игре относились серьезно, уважали и почитали ее. Они были легкой добычей для тех, кто видел и понимал, что представляет собой шулерская игра.
Труд, законный труд был источником всех богатств. Иными словами, все создавалось только трудом, был ли это мешок с картофелем, большой рояль или семиместный автомобиль. Шулерство выступало на сцену для распределения этих благ, созданных трудом. Ему не случалось видеть сынов труда, с их мозолистыми руками, наслаждающихся звуками рояля или разъезжающих на автомобилях. Такое положение дел объяснялось шулерством. Десятки и сотни людей из тысяч просиживали ночи и измышляли способы, как им оттеснить рабочих от продуктов их производства. Эти люди и были дельцами. Оттеснив рабочего от продукта его производства, они забирали свою долю. При этом никто не руководствовался правилами равенства: размер доли определялся силой и подлостью каждого. Формула была такова: «Все, чем можно торговать, — оплатится с лихвой». Он видел, что в деловой игре все этим руководствовались.
Однажды, будучи в хорошем настроении (вызванном коктейлем и обильным завтраком), он завязал разговор с Джонсом, служащим при лифте. Джонс был тщедушным малым со свирепой физиономией и щетинистой головой. Казалось, он находил удовольствие в том, чтобы оскорблять своих пассажиров. Это заинтересовало Пламенного, и он скоро выяснил, что представляет собою Джонс. Он сам называл себя пролетарием и хотел зарабатывать на жизнь литературным трудом. Не сумев устроиться в журналах, вынужденный искать пищу и кров, он отправился в маленькую долину Петача, милях в ста от Лос- Анджелеса. Здесь он думал днем работать, а ночью писать и учиться. Но железная дорога установила тариф на все, что нуждалось в перевозке. Петача — пустынная долина, и производила она только скот, дрова и уголь. За перевозку в Лос-Анджелес вагона скота железная дорога установила тариф в восемь долларов. Такой тариф Джонс объяснял тем, что у скота были ноги, и за ту же сумму его можно было гнать до Лос-Анджелеса. Но у дров ног не было, и железная дорога взимала двадцать четыре доллара с вагона.
Порядок был недурной: после двенадцатичасовой работы, по вычету стоимости провоза из продажной цены дров в Лос-Анджелесе, дровосек получал один доллар и шестьдесят центов. Джонс вздумал как- нибудь это обойти и решил превращать свои дрова в древесный уголь. Расчет его был правильный. Но и железная дорога не зевала. Она назначила тариф в сорок два доллара за вагон угля. По прошествии трех месяцев Джонс сделал подсчет и обнаружил, что он по-прежнему зарабатывает один доллар шестьдесят центов в день!
— Тогда я бросил это дело, — заключил Джонс. — Целый год я бродяжничал, а потом вернулся на железную дорогу. Летом перешел Сьерру и чиркнул спичкой у железнодорожных построек. Пожар был маленький — всего на тридцать тысяч долларов. Думаю, этим я свел все счеты с Петачей.
— Сынок, а вы не боитесь разглашать такие вещи? — серьезно спросил Пламенный.
— Ничуть не бывало, — заявил Джонс. — Они это не смогут доказать. Вы можете говорить, что я это сказал, а я буду утверждать, что не говорил; с такими уликами присяжные ни черта не смогут сделать.
Пламенный вошел в свою контору и задумался. Вот она, формула. «Все, чем можно торговать». Всюду, сверху донизу, игра велась одна и та же; а не прекращалась она потому, что каждую минуту рождались сосунцы. Если бы ежеминутно рождалось по Джонсу, игра не затянулась бы надолго. Счастье для игроков, что рабочие — не Джонсы.
Но были и другие виды игры, и здесь дело было посерьезнее. Мелкие дельцы, лавочники и прочие людишки вырывали у рабочего все, что могли; но, в конце концов, обрабатывали рабочих крупные дельцы через посредство мелких. В конечном счете последние, подобно Джонсу из долины Петача, получали из своей доли только жалованье. В действительности они нанимали людей для крупных дельцов. А над этими — еще выше — стояли уже крупнейшие воротилы. В их распоряжении был огромный и сложный механизм, приспособленный для того, чтобы оттеснить сотни тысяч рабочих от продуктов их производства. Эти люди были скорее не простыми грабителями, а игроками. И, не довольствуясь своими выигрышами, подстрекаемые азартом игры, они нападали друг на друга. Эту сторону игры они называли «высокой финансовой комбинацией». Все они прежде всего были заняты грабежом рабочих, но одновременно измышляли всевозможные хитроумные комбинации и вырывали друг у друга награбленную добычу. Этим объяснялась и уловка Хольдсуорти, стоившая Пламенному пятьдесят тысяч долларов, и попытка Доусетта, Леттона и Гугенхаммера вырвать у него десять миллионов. И сам он поступал точно так же, в своей операции с Панамской почтой.
— Ну что ж, — заключил он, — грабить грабителей — спорт более приятный, чем грабить бедных рабочих.
Таким образом, совершенно не зная философии, Пламенный предвосхитил идею о положении и призвании сверхчеловека двадцатого века. Он нашел, что, за редкими и баснословными исключениями, среди сверхлюдей делового и финансового мира «nobiesse oblige»[7] не играло никакой роли. Один неглупый путешественник в послеобеденной речи в Альта-Пасифик так прямо и заявил: «У воров есть честь; этим они отличаются от честных людей». Так оно и было. Он попал в самую точку. Эти современные сверхлюди были шайкой подлых бандитов, которые имели наглость с успехом проповедовать кодекс морали своим жертвам. Сами же они кодексом не руководствовались. В их среде слово человека имело значение лишь до тех пор, пока он вынужден был его держать. «Не укради» применялось только к честным рабочим. Они, эти сверхлюди, стояли выше подобных заповедей. Конечно, они воровали, и почет, окружавший их, зависел от размеров украденной добычи.
Чем дольше Пламенный вел игру, тем яснее обрисовывалось положение. Несмотря на тот факт, что каждый грабитель дерзал грабить другого грабителя, банда была прекрасно организована. На деле она контролировала политическую машину общества, начиная от мелкого политикана и кончая Сенатом Соединенных Штатов. Банда проводила законы, дававшие ей привилегию грабить. Эти законы проводились в жизнь с помощью полиции, милиции, регулярных войск и судов. Главная же опасность грозила сверхчеловеку со стороны его же товарища — сверхчеловека. Народ в счет не шел. Он был слеплен из такой второсортной глины, что самая простая плутня могла его одурачить. Сверхлюди держали его на поводу, а когда грабеж рабочих шел слишком медленно или однообразно — они отпускали повод и грабили друг друга.
Пламенный философствовал, но философом не был. Он никогда не читал книг. Он был человеком практической сметки, с большим здравым смыслом, и ему никогда не приходило в голову взяться за книги. Раньше он жил жизнью простой, и ему не нужны были книги, чтобы ее понять; а эта сложная жизнь, какой он жил теперь, казалась ему такой же простой. Он видел ее насквозь с хитростями и обманами и находил такой же элементарной, как на Юконе. Люди сделаны из одной и той же глины. У них те же страсти и те же желания. Деловая игра — тот же покер в большем масштабе. Люди, ведущие игру, ничуть не отличаются от тех, которым повезло на Юконе; а рабочие — это те, кто трудится, добывая на зиму провиант. Он видел, что игра идет согласно вечным нерушимым правилам, и у него самого были карты. Великая тщета человеческих усилий, организация бандитов, грабящих простой люд, — все это едва ли его возмущало. Таков был естественный порядок. На практике все человеческие усилия были тщетны. Слишком часто приходилось ему в этом убеждаться. Его партнеры голодали и умирали на Стюарте. Сотни ветеранов не успели сделать заявок на Бонанзе и Эльдорадо, а шведы и новички явились на оленье пастбище и наугад захватили участки, оцененные затем в миллионы. Такова была жизнь, а жизнь, в лучшем случае, суровая проблема.
