Спокойно и тихо было этой ночью в Тиволи. У стойки, тянувшейся вдоль одной из стен большой бревенчатой комнаты, стояли, облокотившись, человек шесть; двое обсуждали сравнительные лечебные достоинства соснового чая и лимонного сока как средства против цинги. Разговор шел вяло, то и дело прерываясь мрачными паузами. Остальные почти не обращали внимания на спорящих. У противоположной стены в ряд разместились столы для азартных игр. Стол для игры в крэп пустовал, а за «фараоном» сидел один-единственный человек. Даже шарик рулетки не вертелся, а крупье, стоя у шумящей, докрасна раскаленной печки, болтал с молодой черноглазой миловидной женщиной. От Джуно до Форт-Юкона ее знали под именем Мадонна. Трое мужчин сидели за покером, но они играли по маленькой и без всякого энтузиазма, так как зрителей не было. В танцевальной комнате медленно вальсировали три парочки под звуки скрипки и рояля.

Сёркл не был заброшен, и денег в нем было немало. Золотоискатели уже вернулись с Лосиной реки и других рудников, расположенных на западе; летняя промывка прошла хорошо, и карманы были набиты золотым песком и самородками. Клондайк еще не был открыт, а золотоискатели Юкона пока не научились закладывать шахты, оттаивая землю. Зимой работы не было, и они привыкли зимовать в небольших лагерях, вроде Сёркл, в течение долгой арктической ночи. Время тянулось медленно, карманы были полны, а развлечение можно было найти только в питейных и игорных домах. И все же в ту ночь Тиволи пустовал. Мадонна, стоявшая у печки, зевнула, не прикрывая рта, и сказала Чарли Бэйтсу:

— Если ничего не случится, я пойду спать. Что такое делается с лагерем? Все поумирали?

Бэйтс даже не потрудился ответить; он продолжал угрюмо свертывать папиросу. Дэн Макдональд, пионер-трактирщик и игрок верхнего Юкона, хозяин и собственник Тиволи со всеми игорными предприятиями, бродил, как потерянный, по большой пустынной комнате. Наконец он подошел к двум, стоявшим у печки.

— Кто-нибудь помер? — спросила его Мадонна.

— Похоже на то, — последовал ответ.

— Ну, так, должно быть, весь лагерь вымер, — решительно сказала она и снова зевнула.

Макдональд усмехнулся, кивнул головой и открыл рот, чтобы ответить, но в эту минуту входная дверь распахнулась настежь и в полосе свете показался человек. Налет инея, которым он был покрыт, в жаркой комнате превратился в пар, завился вокруг него, опускаясь к его коленям, и, редея, разливался по полу, совершено исчезая футах в двенадцати от печки. Сняв метелку с гвоздя на внутренней стороне двери, вновь прибывший обмахнул снег со своих мокасин и длинных немецких носков. Он мог бы показаться крупным мужчиной, если бы к нему не подошел от стойки огромный француз из Канады.

— Здорово, Пламенный! — сказал он, хватая его за руку. — Черт побери, без тебя мы совсем закисли.

— Здорово, Луи! Когда вас всех сюда принесло? — ответил вновь прибывший. — Идем к стойке и выпьем, ты нам расскажешь о Бон-Крике. Дай мне еще раз пожать твою лапу. А где твой товарищ? Я его ищу.

Еще один гигант отделился от стойки, чтобы пожать ему руку. Олаф Хендерсон и француз Луи, вместе работавшие в Бон-Крике, являлись самыми крупными мужчинами в этой местности; хотя вновь прибывший был всего на полголовы ниже их, но рядом с ними он казался совсем малорослым.

— Здорово, Олаф, ты — моя добыча, знаешь ты это? — спросил тот, кого называли Пламенным. — Завтра — мое рождение, и я собираюсь всех вас положить на лопатки, слыхал? И тебя тоже, Луи. Я вас всех могу положить на лопатки в день своего рождения — слыхали? Иди сюда, Олаф, и пей, а я вам об этом расскажу.

Казалось, вновь прибывший излучал тепло, распространившееся по всей комнате.

— Это — Пламенный! — крикнула Мадонна.

Она первая узнала его, когда он вступил в полосу света. Суровое лицо Чарли Бэйтса смягчилось, а Макдональд перешел через комнату и присоединился к трем у стойки. С приходом Пламенного весь трактир сразу оживился и повеселел. За стойкой закипела работа. Голоса звучали громче. Кто-то смеялся. А когда скрипач, заглянувший в переднюю комнату, сообщил пианисту: «Это — Пламенный» — темп вальса заметно ускорился, а танцующие, заразившись общим настроением, стали кружиться с таким видом, словно это им действительно нравилось. Им с давних пор было известно, что с приходом Пламенного никто не скучает.

Пришедший отвернулся от стойки и заметил у печки женщину, приветствовавшую его страстным взглядом.

— Здорово, Мадонна, старушка! — крикнул он. — Здорово, Чарли! Что такое случилось с вами со всеми? Зачем разгуливать с такими лицами, когда гробы стоят всего три унции? Подходите сюда все и пейте! Подходите, непогребенные мертвецы, и говорите, какого хотите яду… Эй, вы, подходите все… Это моя ночь, и я хочу ее оседлать… Завтра мне стукнет тридцать лет, и стану я стариком. Это последняя вспышка молодости. Вы все со мной? Ну так вылезайте же… Шевелитесь, да поскорей…

— Сиди на месте, Дэвис! — крикнул он банкомету, сидевшему за столом, отведенным для «фараона»; тот собрался было отодвинуть стул. — Я хочу сделать одну пробу… Хочу узнать, кто платить будет за нашу выпивку — ты или я.

Он вытащил из кармана своего пальто тяжелый мешок с золотым песком и поставил его на «верхнюю карту».

— Пятьдесят, — сказал он.

Банкомет дал две карты — верхняя выиграла. Он нацарапал сумму на блокноте. Весовщик за стойкой отвесил на пятьдесят долларов золотого песку и высыпал его в мешок.

В задней комнате кончили танцевать вальс. Три парочки, а за ними скрипач и пианист двинулись к стойке. Пламенный заметил их.

— Валяйте сюда все! — крикнул он. — И говорите, кто чего хочет. Это моя ночь, а такая ночь бывает не часто. Подходите, вы, моржи и пожиратели лососей… Это моя ночь, говорю вам…

— И чертовски шелудивая ночь, — вставил Чарли Бэйтс.

— Ты прав, сын мой, — весело подхватил Пламенный. — Ночь-то шелудивая, но, видишь ли, это — моя ночь. Я — шелудивый старый волк. Послушайте, как я вою.

И он завыл, как одинокий серый волк, а Мадонна заткнула уши хорошенькими пальчиками и содрогнулась. Через минуту она уже неслась в его объятиях в танцевальную комнату; три женщины со своими партнерами последовали их примеру, и скоро все закружилось в веселом хороводе. Пламенный, мужчины и женщины танцевали в мокасинах, и скоро весь трактир наполнился шумом, а центром его был Пламенный. Насмешками, шутками, грубым смехом он подзадоривал всех и тащил из омута уныния, в каком они пребывали до его прихода.

Казалось, атмосфера в этих комнатах — и та изменилась. Он словно наполнил ее своей кипучей энергией. Люди, заходившие с улицы, сразу это ощущали, а в ответ на их вопросы половые кивали головой в сторону задней комнаты и выразительно говорили: «Пламенный разгулялся». Вошедшие оставались, и у половых была работа. Игроки снова заинтересовались жизнью, и скоро все столы были окружены, звон слитков и жужжание рулетного шарика монотонно и властно вздымались над гулом голосов, над проклятьями и смехом.

Мало кто называл Элема Харниша иначе чем Пламенный.