— Не обращать на меня внимания, — сказала она, помолчав.
— Как, не замечать вас, не…
— Не делать таких больших глаз, вот как теперь! — подсказала она, — не ходить без меня в мою комнату, не допытываться, что я люблю, что нет…
— Гордость! А скажите, сестра, вы… извините, я откровенен: вы не рисуетесь этой гордостью?
Она молчала.
— Не хочется вам похвастаться независимостью характера? Вы, может быть, стремитесь к selfgovernment[77] и хотите щегольнуть эмансипацией от здешних авторитетов: бабушки, Нила Андреевича, да?
— Вы, кажется, начинаете «заслуживать мое доверие и дружбу»! — смеясь, заметила она, потом сделалась серьезна и казалась утомленной или скучной. — Я не совсем понимаю, что вы сказали, — прибавила она.
— Я потому это говорю, — оправдывался он, — что бабушка сказывала мне, что вы горды.
— Бабушка? какая, право! Везде ее спрашивают! Я совсем не горда. И по какому случаю она говорила вам это?
— Потому что я вам с Марфинькой подарил вот это всё, оба дома, сады, огороды. Она говорила, что вы не примете. Правда ли?
— Мне всё равно, ваше ли это, мое ли, лишь бы я была здесь.
— Да она не хотела оставаться здесь: она хотела уехать в Новоселово…
— Ну? — отрывисто, грудью спросила она, будто с тревогой.
— Ну, я всё уладил: куда переезжать? Марфинька приняла подарок, но только с тем, чтобы и вы приняли.
И бабушка поколебалась, но окончательно не решилась, ждет, кажется, что скажете вы. А вы что скажете? Примете, да? как сестра от брата?
— Да, я приму, — поспешно сказала она. — Нет, зачем принимать: я куплю. Продайте мне: у меня деньги есть. Я вам пятьдесят тысяч дам.
— Нет, так я не хочу.
Она остановилась, подумала, бросила взгляд на Волгу, на обрыв, на сад.
— Хорошо, как хотите, — я на всё согласна, только чтоб нам остаться здесь.
— Так я велю бумагу написать?
— Да… благодарю, — говорила она, подойдя к нему и протянув ему обе руки. Он взял их, пожал и поцеловал ее в щеку. Она отвечала ему крепким пожатием и поцелуем на воздух.
— Видно, вы в самом деле любите этот уголок и старый дом?
— Да, очень…
— Послушайте, Вера: дайте мне комнату здесь в доме — мы будем вместе читать, учиться… хотите учиться?
— Чему учиться? — с удивлением спросила она.
— Вот видите: мне хочется пройти с Марфинькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что у ней на лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем читать всё, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
Она тихонько зевнула в руку: он заметил.
«Кажется, ее нельзя учить, да и нечему: она или уже всё знает или не хочет знать!» — решил он про себя.
— А вы… долго останетесь здесь? — спросила она, не отвечая на его вопрос.
— Не знаю: это зависит от обстоятельств и… от вас.
— От меня? — повторила она и задумалась, глядя в сторону.
— Пойдемте туда, в тот дом. Я покажу вам свои альбомы, рисунки… мы поговорим… — предлагал он.
— Хорошо, подите вперед, а я приду: мне надо тут вынуть свои вещи, я еще не разобралась…
Он медлил. Она, держась за дверь, ждала, чтоб он ушел.
«Как она хороша, Боже мой! И какая язвительная красота!» — думал он, идучи к себе и оглядываясь на ее окна.
— Вера Васильевна приехала! — с живостью сказал он Якову в передней.
— Бабушка, Вера приехала! — крикнул он, проходя мимо бабушкиного кабинета и постучав в дверь.
— Марфинька! — закричал он у лестницы, ведущей в Марфинькину комнату, — Верочка приехала!
Крик, шум, восклицания, звон ключей, шипенье самовара, беготня — были ответом на принесенную им весть.
Он проворно раскопал свои папки, бумаги, вынес в залу, разложил на столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается от объятий, ласк и расспросов бабушки и Марфиньки и прибежит к нему продолжать начатый разговор, которому он не хотел предвидеть конца. И сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в самом деле «хотел заслужить внимание, доверие и дружбу…»
«Постой же, — думал он, — я докажу, что ты больше ничего, как девочка передо мной!..»
Он с нетерпением ждал. Но Вера не приходила. Он располагал увлечь ее в бездонный разговор об искусстве, откуда шагнул бы к красоте, к чувствам и т. д.
«Не всё же открыла ей попадья! — думал он, — не все стороны ума и чувства изведала она: не успела, некогда! Посмотрим, будешь ли ты владеть собою, когда…»
Но она всё нейдет. Его взяло зло, он собрал рисунки и только хотел унести опять к себе наверх, как распахнулась дверь и пред ним предстала… Полина Карповна, закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами на шее, на груди, на желудке, на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками. Сзади шел тот же кадет с веером и складным стулом.
— Боже мой! — болезненно произнес Райский.
— Bonj
Она осенила диван и несколько кресел своей юбкой. Райскому страх как хотелось пустить в нее папками и тетрадями. Он стоял, не зная, уйти ли ему внезапно, оставив ее тут, или покориться своей участи и показать рисунки.
— Не конфузьтесь, будьте смелее, — говорила она. — Michel! allez-vous promener un peu au le jardin! [80] Садитесь, сюда, ближе! — продолжала она, когда юноша ушел.
Райский внезапно разразился нервным хохотом и сел подле нее.
— Вот так! Я виж
Райский окончательно развеселился: «Эта, по крайней мере, играет наивно комедию, не скрывается и не окружает себя туманом, как та…» — думал он.
— Ах, как это мило! charmant, се paysage![81] — говорила между тем Крицкая, рассматривая рисунки. — Qu’est-ce que c’est que cette belle figure?[82] — спрашивала она, останавливаясь над портретом Беловодовой, сделанным акварелью. — Ah, que c’est beau![83] Это ваша пассия — да? признайтесь.
— Да.
— Я знала — oh, vous etes terrible, allez![84] — прибавила она, ударив его легонько веером по плечу.
Он засмеялся.
— N’est-ce pas?[85] Много вздыхают по вас? признайтесь. А здесь
