заплакалось от этой теплоты сердечного приема.
«Ах, зачем мне мало этого счастья — зачем я не бабушка, не Викентьев, не Марфинька: зачем я — Вера в своем роде?» — думал он и боязливо искал Веру глазами.
— А Вера уехала вчера! — сказала Марфинька с особенной живостью, заметив, конечно, что он тоскливо оглядывался вокруг себя.
— Да, Вера Васильевна уехала, — повторил и Викентьев.
— Барышни нет! — сказали и люди, хотя он их и не спрашивал.
Ему бы радоваться, а у него сердце упало.
«И весело им, что уехала, улыбаются: им это ничего!» — думал он, проходя к Татьяне Марковне в кабинет.
— Как я ждала тебя, хотела эстафету посылать! — сказала она с тревожным лицом, выслав Пашутку вон и затворяя кабинет.
Он испугался, ожидая какой-нибудь вести о Вере.
— Что такое случилось?
— Твой друг, Леонтий Иванович…
— Ну?
— Болен.
— Бедный! Что с ним? Я сейчас поеду… Опасно?
— Погоди, я велю лошадь заложить, а пока скажу от чего: в городе уж все знают. Я только для Марфиньки секретничаю. А Вера уж узнала от кого-то…
— Что с ним случилось?
— Жена уехала… — шепотом сказала Татьяна Марковна, нахмурившись, — он и слег. Кухарка его третьего дня и вчера два раза прибегала за тобой…
— Куда уехала?
— С французом, с Шарлем укатила! Того вдруг вызвали в Петербург зачем-то. Ну вот и она… «Меня, говорит, кстати проводит до Москвы m-r Charles». И как схитрила: «Хочу, говорит, повидаться с родными в Москве» — и выманила у мужа вид для свободного проживания.
— Ну так что ж за беда? — сказал Райский, — ее сношения с Шарлем не секрет ни для кого, кроме мужа: посмеются еще, а он ничего не узнает. Она воротится…
— Ты не дослушал. Письмо с дороги прислала мужу, где просит забыть ее, говорит, чтоб не ждал, не воротится, что не может жить с ним, зачахнет здесь…
Райский пожал плечами.
— Ах, Боже мой! Ах, дура! — горевал он. — Бедный Леонтий! Мало ей самой было негласного скандала — нет, захотела публичного!.. Сейчас поеду; ах, как мне жаль его!
— И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему — у него честная душа, он — как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал… закопался в свои книги! У кого он там на руках?.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда — в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты… Мы его там пока поместим… Я на случай велела приготовить две комнаты.
— Что вы за женщина, бабушка! я только что подумал, а вы уж и велели!..
Он пошел на минуту к себе. Там нашел он письма из Петербурга, между ними одно от Аянова, своего приятеля и партнера Надежды Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в ответ на несколько своих писем к нему, в которых просил известий о Софье Беловодовой, а потом забыл.
Он вскрыл письмо и увидал, что Аянов пишет, между прочим, о ней, отвечая на его письмо.
«Когда опомнился! — подумал он, — тогда у меня еще было свежо воспоминание о ней, а теперь я и лицо ее забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что напоминает Веру!»
Он не читал писем, не вскрыл журналов и поехал к Козлову. Ставни серого домика были закрыты, и Райский едва достучался, чтоб отперли ему двери.
Он прошел прихожую, потом залу и остановился у кабинета, не зная, постучать или войти прямо.
Дверь вдруг тихо отворилась, перед ним явился Марк Волохов, в женском капоте и в туфлях Козлова, нечесаный, с невыспавшимся лицом, бледный, худой, с злыми глазами, как будто его всего передернуло.
— Насилу вас принесла нелегкая! — сказал он с досадой, вполголоса, — где вы пропадали? Я другую ночь почти не сплю совсем… Днем тут ученики вертелись, а по ночам он один…
— Что с ним?
— Что: разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
Он плюнул с досады.
— На кухарку положиться нельзя — она идиотка. Вчера дала ему принять зубного порошка вместо настоящего. Завтра вечером я сменю вас… — прибавил он.
Райский с изумлением поглядел на Марка и подал ему руку.
— За что такая милость, — спросил Марк желчно, не давая руки.
— Благодарю, что не кинули моего бедного товарища…
— Ах, очень приятно! — сказал Марк, шаркая обеими туфлями и крепко тряся за руку Райского, — я давно искал случая услужить вам…
— Что это, Волохов, вы, как клоун в цирке, всё выворачиваете себя наизнанку!..
— А вы всё рисуетесь в жизни и рисуете жизнь! — ядовито отвечал Волохов. — Ну на кой черт мне ваша благодарность? Разве я для нее или для кого-нибудь другого пришел к Козлову, а не для него самого?
— Ну хорошо, Марк Иванович, Бог с вами и с вашими манерами! Сила не в них и не в моей «рисовке»! Вы сделали доброе дело…
— Опять похвала!
— Опять. Это моя манера говорить — что мне нравится, что нет. Вы думаете, что быть грубым — значит быть простым и натуральным, а я думаю, чем мягче человек, тем он больше человек. Очень жалею, если вам не нравится этот мой «рисунок», но дайте мне свободу рисовать жизнь по-своему!
— Хорошо, сахарничайте, как хотите! — сквозь зубы проворчал Марк.
— Леонтья я перевезу к себе: там он будет как в своей семье, — продолжал Райский, — и если горе не пройдет, то он и останется навсегда в тихом углу…
— Вот теперь дайте руку, — сказал Марк серьезно, схватив его за руку, — это дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не может. Он останется без угла и без куска… Славная мысль вам в голову пришла!
— Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в сердце, — заключил Райский, — и потому теперь
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну, я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
— А вот что: не хотите ли подождать? Я сейчас кучера пошлю домой за ужином, — сказал Райский.
— Нет, я поужинаю ужо дома.
— Может быть… у вас денег нет?.. — робко предложил Райский и хотел достать бумажник.
Марк вдруг засмеялся своим холодным смехом.
— Нет, нет — у меня теперь есть деньги… — сказал он, глядя загадочно на Райского. — Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят: я схожу в баню, потом
