ему было холодно. Холодно, как в могиле. Он верил в сны, когда открываются тайны сознания, и у него стало привычкой утром записывать все, что он мог вспомнить, — записную книжку специально для этого он держал возле кровати. Но в этот раз записывать ничего он не стал: в этом не было нужды. Ему и так не забыть ни запаха толпы, смешанного с запахом смолы и опилок, ни стального неба в тот морозный день. Не забыть и невинные карие, полные ожидания глаза мальчика с грязным подбородком, усеянным прилипшими крошками. Не забыть и бесконечного отчаяния, оттого что они не дали ему высказаться, сделав его жертву бессмысленной, а смерть напрасной. Ничего этого ему не забыть, сколько бы он ни старался.
Часть первая
Вряд ли это было случайное приглашение, он ничего не делал просто так. Это был настойчивый, повелительный зов человека, который больше привык командовать, чем добиваться своих целей лестью. Он ждал ее к завтраку, и не мыслил себе, что она может отказаться. Особенно сегодня, когда сменяли друг друга премьер-министры: волею народа один уходил, а другой приходил. Это будет день подведения итогов, и к вечеру — можно не сомневаться — он получит возможность оценить свои новые трофеи. Она спрашивала себя, не станет ли их встреча одним из них.
Бенджамин Лэндлесс[2] открыл ей дверь сам, и это ее поразило даже сильнее, чем его жилище, рассчитанное на то, чтобы производить впечатление. Лишенное отпечатка личности хозяина и свидетельствующее лишь об умении дизайнера, оно предполагало, что вас встретит привратник, по крайней мере, секретарь или референт, который приготовит вам кофе, займет беседой, а заодно и проследит, чтобы вы не скрылись с одной из картин импрессионистов. Стены украшали Писсарро, Моне и по крайней мере два Вильсона Стирса, скорее демонстрирующие хвастливую прихоть дизайнера интерьеров, чем призванные радовать глаз настоящего ценителя. Сам Лэндлесс не являл собой произведение искусства. У него было широкое лицо цвета спелой сливы, мясистое и начинающее оплывать, как свеча, помещенная слишком близко к огню. Его тело было огромно, а руки грубы, как у рабочего. Под стать была и его репутация. Свою газетную империю «Телеграф» он построил, безжалостно подавляя забастовки, сокрушая карьеры, — именно он подставил ножку человеку, который сейчас готовился к поездке в королевский дворец, чтобы сложить с себя бремя власти и почета, связанное с креслом премьер- министра.
— Мисс Куайн. Салли. Рад, что вы смогли прийти. Я давно хотел познакомиться с вами.
Она понимала, что это ложь. Дело было не в желании познакомиться с ней. Случилось что-то, что заставило его не только встретиться с ней, но и встретиться наедине. Он проводил ее в главную комнату, вокруг которой и был построен пентхаус. Ее внешние стены, целиком из закаленного стекла, открывали величественную панораму парламентских зданий за Темзой, а на затейливого рисунка паркет ушла, казалось, половина тропических лесов. Совсем неплохо для мальчика с окраинных улиц Бетнал Грин, как он иногда о себе рассказывал. Впрочем, в Бетнал Грин все улицы были окраинными.
Здесь, в пентхаусе, было так много света, что он словно парил в воздухе, зависнув на полпути между улицей и небом, глядя сверху вниз на политиков и законодателей по другую сторону реки и тем самым уменьшая их до размера и значения знаков препинания его редакционных статей. Она чувствовала эту заданность — это был Олимп, орлиное гнездо, отрезавшее их от реальности, а ее — от любых форм отступления. Но она пришла сюда не ради этого. Ей хотелось лицом к лицу встретиться со всемогущим человеком, чтобы испытать себя, чтобы доказать, что по меньшей мере она не уступает любому из них, а может и взять верх в их играх. Разумеется, все могло кончиться бедой — попыткой соблазнения или даже насилием, но это был риск, который давал ей шанс добиться своего. А забав без риска не бывает. Он пригласил ее сесть на огромный кожаный диван, перед которым стоял кофейный столик, а на нем подносы с дымящимся завтраком. Прислуги видно не было: видимо, удалились, приготовив блюда и разложив хрустящие льняные салфетки. От еды она отказалась, но это его не обидело и не остановило. Он снял пиджак и занялся своей тарелкой, пока она потягивала из чашки черный кофе. И ждала.
Ел он, как простолюдин, не утруждая себя ни этикетом, ни застольными манерами. Яйца явно интересовали его сейчас больше всего. Уж не думает ли он, что ошибся, пригласив ее? Эта мысль уязвила ее. Однако, покончив с яйцами, он вытер рот, отодвинул свою тарелку и приступил к делу.
— Салли Куайн. Родилась в Дорчестере, штат Массачусетс. В тридцать два года имеет прочную репутацию специалиста по опросам общественности, причем завоевала ее еще в Бостоне, среди этих тупоголовых мудаков, а это не самое благоприятное место для женщины.
Ей не надо о них рассказывать, за одним она была замужем. Лэндлесс хорошо поработал дома и теперь хотел, чтобы она знала об этом. Еще он хотел видеть, как она отреагирует на попытки проникнуть в ее прошлое. Его глаза под густыми, похожими на щетину бровями ничего не пропускали.
— Бостон красивый город, я хорошо его знаю. Скажите, почему вы все бросили и приехали в Англию, где начинать пришлось от печки?
Он замолчал, но ответа не последовало.
— Из-за развода, да? Из-за смерти ребенка?
Он увидел, как напряглись ее скулы, и спросил себя, что за этим последует; взрыв ярости или бегство к двери? Но слез не будет, это он знал. Не той она породы, видно по всему. В ней не было той неестественной хрупкости, которую диктует современная мода, красота ее была скорее классической. Бедра, пожалуй, были на полдюйма шире, чем нужно, но контуры проступали правильные. И с лицом был полный порядок: кожа гладкая, блестящая, как у английской розы, а черты лица вырезаны словно ножом скульптора. Губы полные и выразительные, подбородок плоский, а скулы высокие. Ее густые длинные волосы были такого глубокого черного цвета, что он подумал о ее итальянском или еврейском происхождении. Это было лицо, полное силы и страсти, лицо человека, способного либо отвергнуть мир, либо покорить его. И все же самой необычной его деталью был нос, прямой и чуточку слишком длинный, с уплощенным кончиком, который подергивался, когда она говорила, и с выразительными ноздрями. Самый вызывающий и чувственный нос из всех, какие он видел! Не желая того, он вдруг представил его лежащим на подушке. А вот глаза смутили: они были словно от другого лица. Миндалевидной формы, с приподнятыми уголками, полные осеннего багрянца и зелени, прозрачные, как у кошки, в отличие от носа, почти кричавшего о своих эмоциях, они прятались за огромными очками. Они не сверкали, как должны сверкать женские глаза и как они, возможно, сверкали когда-то — сейчас они мало кому доверяли и словно что-то прятали в себя. Когда она собиралась с мыслями, кончики ее рта плутовато и вызывающе опускались. Он подумал, что перед ним женщина, которая редко теряет над собой контроль или сдается.
Она смотрела в окно, не обращая на него внимания. Что она там видела? До Рождества оставалось не больше двух недель, но предпраздничной суеты еще не было. Обычный декабрьский Лондон, сырой и мрачный, словно невыспавшийся человек. Низкие облака бегут по небу буквально в футе над их головами. В такой день на мосту Ватерлоо пешеходы, стуча наконечниками своих зонтов, плотнее запахивают дождевики, торопясь попасть на другой берег до следующего порыва ветра. Уличные торговцы клянут погоду, стараясь уберечь рождественские товары от дождя и одновременно выманить покупателей из теплых кафе и пабов. Любой таксист накидывает к счету пару фунтов, и к черту жмота, который начинает из-за этого спорить. Праздничное настроение смыло в водостоки, день оказался не самым удачным для смены премьер-министра.
За окном, пронзительно крича и желая пробиться через двойные стекла к их теплу и завтраку, кружилась чайка, загнанная в город штормом из Северного моря. Несколько раз ударившись о стекло, она оставила наконец свои попытки и улетела. Салли следила, как она растворяется в сером неспокойном небе.
