Она помолчала, припоминая свои разговоры с Лэндлессом и с таксистом, вспоминая закрытый театр.

— Вы немного лидируете в опросах, но равновесие очень хрупкое. Люди вас еще не знают. В результате парламентских дебатов чаша весов может качнуться в любую сторону.

Он смотрел прямо на нее из-под оправы своих очков.

— Забудьте о дебатах. Поговорим лучше об открытой войне. Могут ли ваши опросы предсказать, кто победит в этой войне?

Она пододвинулась вперед в своем кресле, словно большая близость к нему создала бы более доверительную обстановку.

— Опросы общественного мнения — словно затуманенный хрустальный шар гадалки. Они могут помочь заглянуть в будущее, но ответы зависят от того, какие вопросы вы задаете. И от того, насколько вы хорошая цыганка.

В его глазах мелькнуло одобрение.

— Я не могу сказать вам, кто победит в такой войне. Но я могла бы помочь вести ее. Опросы общественного мнения — это оружие, и иногда очень мощное оружие. В нужное время задайте нужный вопрос, получите нужный ответ, допустите утечку информации в прессу… При правильном планировании кампании ваш противник будет объявлен убитым еще до того, как он поймет, что война началась.

— Скажи мне, о цыганка, почему я ни разу не слышал ничего подобного от других организаторов общественных опросов?

— Во-первых, потому что в большинстве они интересуются тем, что люди думают в данный момент времени. Мы же говорим о перемещении общественного мнения из его нынешнего состояния в желательное для вас его состояние в будущем. Это то, что называют политическим лидерством, и это редкое качество.

Он понимал, что ему льстят, и ему нравилось это.

— А вторая причина?

Она отпила из стакана, поменяла местами свои скрещенные ноги и сняла очки, тряхнув при этом черными волосами.

— Потому что я лучше остальных.

В ответ он улыбнулся. Ему нравилось иметь с ней дело и как с профессионалом, и как с женщиной. На Даунинг-стрит иногда бывает чертовски одиноко. У него был кабинет предположительно знающих свое дело министров, в обязанности которых входило принимать большую часть решений, оставляя ему только обязанность дергать за ниточки да выносить ночной горшок, когда остальные что-нибудь напортачат. Лишь очень немногие правительственные бумаги поступали к нему без его распоряжения. От окружающего мира его отгораживал вышколенный персонал, отряд охраны, пуленепробиваемые окна и огромные железные ворота. Элизабет по вечерам вечно была на своих чертовых уроках… Ему был нужен кто-то, с кем он мог бы откровенно поговорить, кто помог бы ему собраться с мыслями, привести их в порядок, кто был бы уверен в себе, кто не был бы обязан ему местом и кто имел бы смазливую мордашку. Да, и кто считал бы себя самой лучшей.

— Ну что ж, я полагаю, что так оно и есть.

На мгновение их взгляды встретились.

— Так вы полагаете, что будет война, Френсис? По поводу единства нации? С оппозицией?

Он сидел, откинувшись на спинку своего кресла и глядя куда-то вперед, словно стараясь разглядеть что-то в будущем. Не было больше ни энергичного обмена академическими идеями, ни интеллектуальной мастурбации циничных стариков за обеденным столом для старейшин университета. До его ноздрей доносилось зловоние реальной жизни. Когда он заговорил, его слова были неторопливыми и тщательно взвешенными.

— Не только с оппозицией. Возможно, даже с королем, если я позволю ему произнести его речь.

— Война с королем?..

— Нет-нет… Не война, я не хочу никакой конфронтации с дворцом, это действительно так. Помимо королевской семьи и сумасшедших роялистов по всей стране, у меня есть с кем сражаться. Однако… — он помолчал, — если предположить… если дело дойдет до этого… Мне позарез понадобятся услуги цыганки, Салли.

Ее губы сморщились, а слова прозвучали не менее взвешенно, чем его:

— Если вы это хотите услышать, то запомните: вам стоит только сказать «пожалуйста».

Вращательные движения кончика ее носа сделались почти как у зверя и, по мнению Урхарта, чрезвычайно чувственными. Некоторое время они глядели друг на друга молча, не говоря ни слова, чтобы не нарушить магию недосказанности, которую они оба ощущали. Прежде ему довелось только однажды — нет, дважды — сочетать преподавание и секс. Будь он пойман за этим занятием, его выгнали бы с позором, но риск искупался тем, что это был лучший секс в его жизни, который поднял его не только над юными телами его студентов, но и над банальностью и мелкими страстишками университетского быта. Он был другим, он был лучше, и никогда это не было ему так ясно, как на огромной кровати в его комнате университетского общежития, выходящей окнами в парк.

Кроме того, секс помог ему подняться над памятью о его брате Алистере, значительно старше его, погибшем на Второй мировой войне, защищая какой-то жалкий клочок французской земли. Со времени его смерти Урхарт жил, словно в его тени. Он был обязан выполнять не только свой долг, но, по мнению погруженной в скорбь матери, и долг ее утраченного первенца, которого время и память наделили почти сказочными талантами. Когда Френсис сдал экзамены, его мать напомнила, что Алистер был первым учеником школы. Когда Френсис сделался одним из самых молодых преподавателей университета, в глазах матери это был уже пройденный Алистером этап. В поисках тепла и ласки маленьким мальчиком он карабкался на материнскую кровать, но все, что он находил там, были молчаливые слезы у нее на щеках. От детства у него осталось ощущение отверженности, ощущение своей неполноценности. В последующей жизни он никогда не мог изгнать из своей памяти полный сожаления и непонимания взгляд его матери, преследующий его в любой спальне, в которую он попадал. Юношей он ни разу не затащил девушку в свою кровать, и это лишний раз доказывало ему, что он вечно не первый и не лучший. Были, конечно, девочки, но никогда не в постели: на полу, в палатке, стоя у стены заброшенного сельского домика. И, наконец, на той кровати, во время его преподавательской карьеры.

— Благодарю вас, — сказал он мягко, нарушая молчание и прерывая поток своих воспоминаний. Взболтав виски в стакане, он одним глотком допил его.

— А теперь я должен заняться текстом его речи. — Он взял с кофейного столика пачку листов и помахал ею перед ней. — Зарублю его на зачете, или как вы это назовете.

— Правка речей не совсем мой конек, Френсис.

— Зато это мой конек. И я отнесусь к нему с величайшим почтением. Как хирург. Он останется тонким и возвышенным, полным высоких чувств и звенящих фраз. Только он будет кастрирован, когда я верну его королю…

Констебль-детектив поерзал на своем сиденье, пытаясь восстановить кровообращение в онемевших ступнях. Уже четыре часа он сидел в машине под моросящим дождем и не мог выйти размять ноги. От сигарет во рту было мерзко. Надо бросать курить. Еще раз. Завтра, пропел он, как делал всегда. Маньяна. Он достал следующий термос кофе и налил чашку себе и сидевшему рядом водителю.

Они сидели, глядя на небольшое здание с экзотическим названием «Конюшни Адама и Евы». Оно стояло совсем рядом с одной из самых оживленных торговых улиц Лондона, но городской шум сюда не долетал. Здесь было тихо, уединенно и для стороннего наблюдателя скучно.

— Господи, да она по-итальянски чешет, небось, лучше, чем мы с тобой по-английски, — рассеянно пробормотал шофер. Все пять поездок сюда за последние две недели вызывали у них одинаковые чувства, и констебль-детектив Особого отдела с шофером обнаружили, что их разговоры все время