надоедало петь, начинали цепляться к рыжему. Особенно долго и до слез гоготали, когда силой заставили его выпить водку. Рыжий не посмел отказаться и мучился на потеху нам. Он закашлялся, слезы вместе с водкой струились по бороде и тонкой с синевой шее. Вынужден был вмешаться лейтенант. Но даже после этого глаза рыжего не утеряли доброты.

Когда рыжего не дергали, он сидел у двери, закутавшись в рваную телогрейку, подпоясанную брезентовым ремешком, и чему-то светло улыбался.

Под колесами прогрохотала стрелка, вагон мотнуло, и частая скороговорка стыков начала стихать. Лейтенант приоткрыл дверь, выглянул, одернул шинель и приказал;

— Приехали. Собирай манатки.

Нас построили, и мы пошли куда-то в окоченелую темноту, сначала спотыкаясь о рельсы, а потом вдоль бесконечно длинных, местами разрушенных пакгаузов, мимо сладко спящих, варившихся в снег домов и одиноких, еще и теперь горько пахнущих труб, напоминающих о том, что этот незнакомый нам город успела лизнуть своим беспощадным языком война. А сбоку все время негромко подстегивало:

— Не отставать! Шире шаг! Не отставать!

Казалось, дороге не будет конца. И все же он был.

С гамом мы ввалились в совершенно пустой зрительный зал какого-то небольшого деревянного клуба. Часть окон была выбита и заделана фанерой. Под окнами намело снежные дорожки, а обмерзшая фанера бриллиантово искрилась в свете единственной мутной лампочки. На голой сцене в углу приткнулось покрытое пылью пианино. Над ним скособочился выгоревший лозунг: «Все для фронта, все для победы!»

Все бросились занимать место на сцене: там теплее — нет окон. Рыжий подождал, пока все улягутся, и, аккуратно перешагивая через лежащих, извиняясь, подобрался к пианино. Рукавом телогрейки он стер с его крышки пыль, зачем-то заглянул внутрь, открыл клавиатуру и обвел нас, удобно и тесно расположившихся на сцене, задумчиво-строгим взглядом. За окнами подвывал ветер, одиноко покрикивали паровозы. Кто-то, пригревшись, начал похрапывать. Рыжий снял шапку, положил котомку под пианино и тихо-тихо пробежал пальцами по клавишам. По гулкому залу вдогонку друг за другом покатились звуки. Из- за пианино рявкнули:

— Хватит там! Ты, рыжий!

Из другого угла попросили:

— Эй, кто там поближе, тяпните его чем-нибудь потяжелее!

Но рыжий, словно ничего не слыша, расстегнул телогрейку, положил руки на клавиши, и зал вдруг замер, очарованный чьим-то великим творением. Откуда нам было знать, о чем пел инструмент? Может быть, о горечи разлуки или об увядшей первой любви, может, о шорохе листьев, ласкаемых последним закатным дыханием ветра, или о шелесте растущей травы… Не знаю, о чем грустили звуки, но в каждом из нас разбудили они воспоминания о самом дорогом и сокровенном. Может быть, о давно уже стыдливо забытой материнской ласке или по-детски восторженной, но уже мужской любви к отцу, не обласканному солдатским счастьем и убитому где-то на чужбине, а может быть, и о первых соловьиных зорях… Кто знает…

Кто-то прошептал:

— О-от дает рыжий.

На него шикнули. Некоторые тихонько пробрались к пианино, другие остались лежать, думая о чем- то о своем, теперь уже далеком и оттого еще более желанном.

Рыжий кончил играть, по инерции еще дослушал, как угасают в углах звуки, и вдруг съежился, сник и пугливо оглянулся. Все молчали. Рыжий взял шапку, поднял котомку и начал пробираться со сцены. Дорогу ему заступил женатик:

— Тебя звать-то как?

Рыжий вздрогнул:

— Юра…

— Ложись, Юрка, рядом со мной. Тут потеплее. Ну-ка сдвиньтесь, — рявкнул женатик.

Ребята потеснились. Рыжий смущенно улыбнулся и опустил котомку на пол.