опять же круглые сутки хоть глаз коли. А видеть надо всегда, на то ты и рулевой-сигнальщик. Не пришло ему в голову, что нынешнее прозрение его — не что иное, как созвучие его душевного состояния с тихой печалью природы.

Прохоров прощался со своей подводной лодкой, которой отдал без малого пятнадцать лет. Приказ об его увольнении подписан был еще две недели назад. Друзья и товарищи Владимировича уже успели выпить у него дома по «отвальной» чарке. Жена даже билеты на самолет заказала… Но лодка уходила для отработки боевых элементов в море, и мичман попросил в последний раз взять его с собой. Отказать ему в просьбе у командования духа не хватило.

И вот он стоял у штурвала управления вертикальным рулем, привычно бросая взгляд то на картушку репитера гирокомпаса, то на указатели положения руля. А когда впереди забелели новехонькие дома базы, мичман вдруг осунулся, сник.

— Право руля, — приказал командир.

Надо было бы отрепетовать команду, но мичман промолчал. Командир бросил удивленный взгляд на боцмана, но увидел, что его приказание выполнено, и улыбнулся, подумав про себя: переживает старина.

Владимирович был давно уже и мичманом, и боцманом, когда командир совсем еще зеленым лейтенантом пришел на их лодку. Теперь он уже капитан второго ранга. Летят годы-то… Владимировичу в последнем двухмесячном походе стало совсем худо — сердце не выдержало нагрузки: все время под водой и под водой, по готовности один. И боцман свалился.

Впервые тогда стало страшно мичману. Не боялся он, когда над головой рвались фашистские глубинные бомбы. Не до страху было — в руках у боцмана горизонтальные рули. Не было ему страшно и после, хотя всякое случалось. На то она и служба на подводной лодке. А в этот раз боцман лежал на своей койке и осязаемо, хоть руками щупай, чувствовал, как страх пеленал его. Не смерти он боялся. Страшно стало от другого: уж очень много недоделано дел, все как-то было недосуг. На лодке у боцмана работы всегда сверх головы, и когда думать о своих заботах? О том, что дочь уже в институте и все еще не пристроена, живет в частной комнате, о том, что у них с Дусей так до сих пор нет нигде своего жилья, кроме как здесь, в далеком заполярном гарнизоне…

Послушная рукам старого боцмана, лодка шла в его последнюю гавань. Владимирович пошарил глазами по домам, разбросанным на склонах сопок, нашел свой, отыскал окна их с Дусей квартиры и опять с тоской подумал: в последний раз. Все сегодня делалось в последний раз.

Вот и последняя его швартовка. Подан носовой, заведен кормовой. Боцман выполнял команды, перекладывал руль, все делал с привычной уверенностью, но совершенно отрешенно, весь погруженный в тихую, но до боли острую печаль.

— От мест отойти! Личному составу построиться на кормовой надстройке.

Дробно загромыхали по металлу матросские ботинки. Владимирович занял свое место в строю, так и не задумавшись: зачем строят?

— Товарищи подводники, мы сегодня прощаемся с ветераном корабля…

«Прощаемся… Прощаемся…» Со сжавшимся сердцем мичман шел вдоль строя, пожимал руки морякам, что-то им говорил, что-то желал и совсем незаметно для себя оказался у трапа. Он поставил на трап ногу и вздрогнул от неожиданности: за спиной услышал раскатистое:

— Сми-и-рно-о!

Строй замер. Командир приложил руку к пилотке. Владимирович знал, конечно, что надо подать команду «Вольно». Но растерялся — не положена этакая честь ему, простому мичману, — и, обернувшись, смущенно произнес:

— Да что вы, товарищ командир…

А когда сошел на пирс, вновь душу свело судорогой: ведь такое раз в жизни, вроде как ружейный залп над могилой.

К себе на третий этаж Владимирович забирался, как никогда, трудно. Даже остановился между этажами дух перевести. Остановился и вспомнил, как еще несколько месяцев назад взлетал домой одним махом. «Старею…» И вспомнились алые в черных шрамах скалы.

Евдокия Филипповна дома мужа не приветила, была не в духе. Она уже сообщила дочери, что вылетают, договорилась с начальником политотдела насчет машины до аэропорта… И вот на тебе! Снова нелегкая унесла! С морем прощаться. Будто за три десятка лет не надоело!

Жизнь ее с Костей ну никак нельзя было назвать сладкой. Правда, Костя никогда не пил лишнего, любил ее, дочь, но… Как привез ее в Заполярье, так и по сей день здесь. А она и поныне не только не полюбила суровые эти места, но даже не привыкла к ним. Тяготили ее, домоседливую, эти вечные переезды, мотания из базы в базу. Не успеешь получить жилье, обрасти на месте, как снова снимайся, скручивай тюки, набивай чемоданы. Да и сам он все время в море.

А в последнее время все чаще и чаще стала посасывать душу мечта о своем домике где-нибудь поближе к югу, к теплу, где по ночам над самой головой висят большие мерцающие звезды. И до мечты этой было уже рукой подать, вот она, рядом, день, два…

Потому Евдокия Филипповна, открыв дверь мужу, только сердито бросила:

— Наплавался? — И поспешила на кухню готовить ужин.

Он молча бросил фуражку на вешалку, прошел в комнату и огляделся. Дуся всегда умела уютно обустроиться. Сейчас же комната, из которой исчезли занавески, скатерки, салфетки, выглядела какой-то ободранной, бесприютной. Владимирович тяжело сел и понурил голову, крепко сцепив шишкастые, в узлах вен, руки. Таким и застала его Евдокия Филипповна, ссутулившимся, будто подстреленным.

— И чего ты убиваешься? Вон погляди на себя. На этих лодках ты и поседеть, и поплешиветь успел. Старый уж, а все как дитя малое — цацку ему подай, лодку… Пора и о себе подумать, чай уже и Верка заневестилась, а все по чужим дворам мыкается.

Привыкла видеть она мужа всегда при деле, постоянно чем-нибудь занятым по хозяйству. А сейчас он сник, сломался, и ей вдруг стало жалко его. Она подошла к нему, обняла сзади и прижалась щекой.

— Ладно… Ладно… — проворчал Владимирович, слабо пошевелив плечом.

Остаток вечера прошел за сборами. Утром улетать. Спать легли далеко за полночь. Он — в своей комнате, жена — в своей: как приохотился Владимирович к храпу по ночам, так отселила его Евдокия Филипповна спать в столовую.

Спал он чутко, часто просыпаясь от собственного храпа. Первым и услышал он среди ночи довольно робкий звонок у двери. Проснувшись, не удивился — за долгие годы службы привык к ночным звонкам. Его беспокоило единственное — не разбудили бы Дусю, она плохо засыпает.

Сунул ноги в шлепанцы и заторопился к двери. Открыл ее, не спрашивая, кто за ней стоит: жуликов здесь отродясь не бывало, а женщина в такое позднее время не придет. «Ясное дело, вызывают по тревоге. Уволить — уволили, а из списков по оповещению вычеркнуть забыли», — догадался он.

— Товарищ мичман, тревога.

За дверью с ноги на ногу переминался совсем молоденький матросик.

— Учебная? — Матросик пожал плечами, а Владимирович, как был в одних трусах, прошлепал к окну в подъезде, выглянул наружу и облегченно вздохнул: — Учебная.

Вдоль дороги к штабу светились фонари, да и в самом штабе свет не был замаскирован. Опытному человеку эти два обстоятельства о многом говорили. Он подошел к оповестителю, положил руку ему на плечо и раздумчиво повторил:

— У-чеб-на-я… И вообще, я теперь уже не мичман, а гражданин Прохоров Константин Владимирович… Утром улетаю… — Он похлопал себя по груди, по тому месту, где у кителя должен находиться внутренний карман. — Вот так-то, дружок.

Вернувшись в комнату, он прислушался — не разбудили ли Дусю — и сел на диван, до сих пор еще хранящий тепло. Затем снова забрался под одеяло, блаженно распластался под ним, но какое-то странное беспокойство овладело им. Что-то внутри напряглось и замерло. Сон смяло.

Мичман бессознательно протянул руку за брюками, медленно сунул одну ногу в штанину, другую… В голове билось: «Идти или не идти? Идти или не идти?» А руки двигались все скорее и скорее, как и обычно по тревоге. И голова так еще не додумала, не решила, идти или не идти, а он на цыпочках уже вышел в коридор и впотьмах нащупал фуражку. По лестнице вниз он бежал.